Читать онлайн книгу "Девушка из разноцветных яблок"

Девушка из разноцветных яблок
Борис Георгиевич Мирза


Повести и рассказы Бориса Мирзы стали известны задолго до выхода в свет его книг – десятки тысяч читателей оценили и полюбили эту пронзительную, стилистически оригинальную прозу. В сборник вошли повести и короткие новеллы о жизни и любви, в которых исповедальная проза сменяется портретами современников, а истории большого города – мифами маленького приморского поселка и далекой псковской деревни.



Книга содержит нецензурную брань





Борис Мирза

Девушка из разноцветных яблок



Оформление серии Алексея Дурасова



© Мирза Б., текст, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020


* * *


Повести и рассказы из новой книги писателя Бориса Мирзы стали известны задолго до ее выхода в свет – множество читателей в соцсетях оценили и полюбили эту пронзительную, стилистически оригинальную прозу. В сборник вошли повести и короткие новеллы о жизни и любви, в которых исповедальная проза сменяется портретами современников, а истории большого города – мифами маленького приморского поселка и далекой псковской деревни.




Парадокс


Без работы сидел долго и вдруг звонок.

Звонит какая-то секретарша или продюсерша, – тогда уже было модно всех поголовно делать продюсерами, даже если вчера они столы передвигали. А уж бывших секретарш – тем более.

Говорит, хочет со мной встретиться главный.

Я, естественно, обрадовался, а еще больше обрадовалась жена. Видимо, устала донашивать замшевый пиджак, который мне отдал друг, так как сам носил только модные.

Плюхнулся я в первое попавшееся такси и ломанул в Останкино. Весь отглаженный и прилизанный.

Еду. Вижу, таксист на меня поглядывает искоса. Изучает. Ну пусть, думаю. Мне сосредоточиться надо перед встречей, чтобы прилизанной прической в грязь не ударить. Но таксист, видимо, считав с моего лица достаточно, начал разговор:

– На работу?

– Ну да, можно так сказать.

– И не тяжело тебе там?

Я хотел было сказать, что мне не там тяжело, а здесь и дома – смотреть, как жена, собираясь в свой театр на репетицию, отпаривает замшевый пиджак, который на мне видели три поколения ее предшественниц. Но не сказал…

– Всяко бывает, – говорю.

Таксист, мужик за пятьдесят, коренастый и такой весь основательный от козырька кепки до массивного живота…

– Это понятно. – Таксист смотрит на меня иронично. Видимо, из-за врожденной наблюдательности или богатого жизненного опыта он про меня все понял. – Работа тяжелая…

И не успеваю я согласиться и рассказать, что в редакции «Аналогии преступлений» монтировал фильм трое суток без сна, как таксист добавляет:

– Конечно. По тебе видно. Ты парень русский, хороший. Тебя в этот улей только кабели таскать и возьмут. Я по лицу вижу.

– Интересно, – говорю я, – а кого возьмут?

– Ясное дело, своих. Или этих, с ориентацией, или евреев. Там вообще одни евреи на жирных должностях. Ведь вот, хочу тебе сказать, скользкий народ. Везде, где можно, своих пихают, а русский народ типа тебя притесняют, вот в чем парадокс…

Я вдруг разозлился.

– Знаете, – сказал, стараясь быть суровым, – вы это прекратите! Так нельзя! Нельзя вот так вот взять и походя целый народ назвать скользким! Это же мерзко! Гадко! Неправильно! Будете продолжать, я попрошу остановить и выйду.

Здесь я прибавил матерное слово, которое оказалось к месту и по воздействию перекрыло всю предыдущую речь.

– Ладно, – сказал таксист. И поправил кепку. – Может, ты и не кабели таскать допустим. Но как-то это не типично…

– А в кепке ездить в машине – это типично? – спросил я.

Мужик вдруг захохотал.

– Парадокс! – изрек он. – Может, она мне нравится. Кепка-то.

Доехали. Я расплатился и вышел. И не успел сделать два шага в сторону двадцатого подъезда, как услышал крик таксиста:

– Осторожнее там! Смотри, чтобы тебя не съели. Держи крепко честь русского мужика.

Я пожал плечами и пошел в улей.


* * *

В приемной главного меня встретила продюсерша, сидевшая за столом секретарши.

– Владимир Иванович сейчас будет, – сказала она. – Задерживается. Хотите чаю?

– Хочу, – говорю.

А про себя думаю: какое хорошее русское имя у главного. Сам Владимир, а папа Иван. И тут же вижу табличку. На дверях в его кабинет. «ИВАНОВ». Владимир Иванович Иванов. «Что бы ты сказал, мой темный таксист, обуреваемый самым низкопробным антисемитизмом, если бы увидел эту табличку?» – успеваю подумать я, когда сам обладатель русского имени и фамилии входит в приемную.

– Аааа! – басит он. – Рад, рад. Пойдемте, как следует побеседуем! Начинаем мы интереснейший документальный проект!

И вот мы с Ивановым В. И. проходим в его кабинет, где он усаживается за огромный, красивый, темного дерева стол, а я пристраиваюсь в удобное кресло для посетителей.

И первое, что я вижу на этом самом роскошном столе, – флажок, какие крепят на машины к послам. Или ставят на стол консулу.

Да, на столе стоит флаг.

И это бело-голубой флаг Израиля.


* * *

Домой я опять еду на такси. Таксист в этот раз тощий, с какими-то свалявшимися волосами и молчаливый.

Только в самом конце пути он вдруг спрашивает:

– А правда, что у вас там чуть ли не половина педики?

– Не знаю, – говорю я, а сам думаю о другом. – Возможно. Очень правдоподобная версия. Кто нас всех знает?

Таксист больше не мешает мне думать.

Думать о том, что, судя по всему, работу я не получу.

И о том, что замшевый пиджак вполне красивый, хоть и пообтерся на рукавах.




Вкус рябины


– Уезжаешь?

– Уезжаю.

– Чего ж ты, – спрашивают, – уезжаешь? Плохо, что ли, было жить?

– Хорошо жилось.

– А чего тогда?

– Иногда бывает рябина хорошая, но горькая…

Да, мне все здесь знакомо. Вся моя прошлая жизнь тут без остатка.

Куда я ни взгляну, а все что-нибудь помню. Хорошо жилось.

Так жилось, словно совсем маленький мальчишка, рябину по первому морозу жуешь.

Горько, а хорошо.

Вот она, рябина. Во дворе. И наш двухэтажный дом на восемь квартир. Наша квартира на первом этаже. Окна на улицу и окна во двор.

Рябина всегда была. И сейчас, летом, листьями шумит…

Старая. Хотели было спилить. Но дядя Коля из соседней квартиры напился пьяный и рабочим угрожал.

Они сказали:

– Мы все равно придем, только с милицией.

А он ответил, что ему безразлично.

Но не так, а матом. А тетя Вера из другой, соседней квартиры, сказала, что дядя Коля герой. Так и сказала:

– Герой ты, – сказала, – Коля. Не дал спилить.

А дядя Коля от этого стал пунцовым, напился и почему-то заплакал, и долго потом разговаривал сам с собой:

– Жизнь прошла. Прошла жизнь.

Улица тихая у нас. Машины едва проедут. Так, грузовик иногда.

Грузчики Вася и Петя коробки разгружали. И всякий другой товар. Вася и Петя похожи очень. Хотя один высокий, другой низкий. Один весь седой, а другой лысый. У одного нос такой приплюснутый, точно ему жена сковородой по морде дала. А у другого морковкой. Острый, как будто комариный.

Кричит мне однажды Вася или Петя, не разберешь:

– Иди сюда, чего угощу.

Подхожу, а он из поломанного картонного ящика пригоршню ирисок достал.

– Угощайся, – сказал, – бери. Мы не жадные.

– Спасибо, – отвечаю, – дядя… Только вот не знаю, как зовут вас. Петя или Вася?

– Да какая разница? – махнул он рукой. – Нас все путают. Грузчик, он и есть грузчик. Самая нужная профессия. Товар, понимаешь. Нужно сохранять, а не только доставка.

– Так вот, – говорю, – коробку-то повредили.

– Ничего, – ответил, – не взыщут. Ты ешь ириски-то. Пломбы не береги.

Товар носили на рыночек. Через дорогу как раз черный ход. Разгрузка. И весовая.

А на рынке капуста. Пробуй не хочу. Но я не хочу. Это новенькому пробовать дадут, а мне нет. Меня тут все знали. Знали, что я у бабы Матрены буду брать. У нее капуста самая вкусная. И огурцы.

Матрена – не настоящее ее имя.

– Так почему вас Матреной-то называют?

– Ну это прозвище такое. Типа как кличка, что ли.

– А что значит?

– А значит, – говорила Матрена, – что я дура непутевая.

Матрена действительно была непутевая. То передник потеряет, то ведро с квашеной капустой уронит, то выручку пропьет.

И кричала, и ругалась сама на себя.

– Матрена, ты непутевая. Тварь, не человек.

Так мамка прозвала. Да на рынок послала. Теперь вот торгует.

Самой вкусной капустой и огурцами.

И они такими будут всегда. Пока не исчезнет рынок на нашей улице.

А вон в том доме дети повешенца живут. В неделю остались без матери и отца.

Любил он ее, говорят, сильно. Добивался. Всяко подходы искал. А она все в сторону смотрела. Все то ли уехать куда в столицу хотела, то ли принца ждала. Да столица-то далеко, а принц все не ехал. Принц не ехал, а вот влюбленный который год рядом. Вышла за него.

И все он ей далеким от идеала казался. И не принц, и от рубашки всегда запах. Так-то мужик вроде и ничего. Не хуже других.

Но не принц, и с запахом.

Повешенец, ясное дело, повесился в конце концов. Он долго собирался. Жену пугал.

Говорит:

– Стерва ты и сволочь. Жисть с тобой сплошной яд. Повешусь.

– Так зачем, – она говорит, – тебе вешаться? Иди живи на все четыре стороны. Алименты только не просрочивай.

А он говорит:

– Я, – говорит, – детей люблю. Куда мне? Смотри, – говорит, – повешусь!

Так ведь и не врал. Вешался чуть не раз в месяц. Вроде как и по-настоящему, а и в шутку. Все пьяный, конечно. А раз, видно, так пошутил, что и повесился. Прям на вешалке в коридоре.

Она-то домой быстро успела, еще бычок, что у него изо рта выпал, дотлеть на полу не дотлел. Быстро, но поздно. Помер, хоть и вынули.

В конце августа это было.

– Словно камень с души упал, – сказала жена после поминок. – Праздник на душе-то. Еще неделю праздновать буду, а потом поедем к тетке в Рязань.

Пила неделю с соседями. А через неделю померла сердцем. Жара была в том августе. Такая жара!

Двое детей осталось, Пашка и Мария. Он старший, душа-парень, младшую и вырастил. Школа тоже помогала обедами.

Пашку все любили. За то, что он не такой, как родители.

Совсем другой.

А напротив, за рынком, Толя-дурак жил. В старом доме послевоенном. Какое-то у Толи заболевание было неизвестной природы.

– Вылечить его нельзя, – говорил доктор районный Степан Степанович. – И на ремиссию тоже рассчитывать не приходится. Встали на учет в диспансер, пенсию получили и будет с вас.

– А делать-то что нам? – спрашивает Толина мама. – Жить-то как, коли он опять чудить начнет?

– Ничего, – отвечает доктор. – Таблетки давайте согласно рецепту. Будет чуть больше человека напоминать. Он ведь не опасный, сынок-то ваш. По статистике, такие, прямо говоря, родителей редко переживают. Что-то да случается…

Толик продолжал чудить и когда подрос.

Бегал по улице зимой и летом одетый тепло, в шапке-ушанке, на подбородке завязанной.

Все ему холодно, что минус тридцать, что плюс.

И поговорить любил. Но так отрывисто.

Скажет что-то такое невразумительное и смотрит светлым взглядом, точно понимания ждет.

– Поешь рябинки-то по морозу.

– Это зачем?

– Хорошая рябинка.

– Да ну, – отвечал я, – горькая! Разве ж это хорошо?

– Иногда, когда горько, хорошо. Бывает рябина хорошая, но горькая…

– Что ты такое несешь?

– Брежнев, – говорил, – если и умрет, то не совсем. А так только. Без Брежнева никак нельзя.

– Иди, – ему отвечали. – Будешь этот бред нести, и нас с тобою вместе заарестуют. Разговоры твои мутные.

– Ничего не мутные, – не обижался Толик. – Я и мыться могу. И яичницу с колбасой и без, когда нет колбасы. А как дорогой Леонид Ильич помрет, то колбасы-то и не станет. Вы тогда больше укропа крошите. В яичнице укроп – дело полезное! И сытость. Трудно будет без Брежнева жить. Натерпимся еще. Как уж эти капиталисты над нами поизмываются тогда. Ох, беда, товарищи вы, товарищи!

– Все же хорошо, Толя! – говорили ему.

– Иногда плохо, когда только хорошее! – отвечал он несуразицу.

И так болтал, пока не прогонят силой.

Пережил он и папу с мамой, и доктора Степан Степаныча, и Брежнева.

Когда Брежнева хоронили, сильно плакал. Стоял на улице нашей, на ноябрьском холодном ветру, кутался в пальто и, плотно натянув ушанку, голосил на всю улицу:

– Кончилась страна рабочих и крестьян, сожрут теперь капиталисты!

Забрали дурака в больницу. Насовсем. Хоть он и пытался говорить, что и мыться сам умеет, и пенсию забрать, и расписаться, и приготовить может яичницу без колбасы, но с укропом.

Забрали…

Квартиру их в старом доме за рынком объединили с другой, и теперь там офис…

Рябина, которую спас дядя Коля, стоит во дворе. Хоть и нет Толи-дурака, который исчез, с такими обычно что-то да случается…

И тетя Вера вышла замуж, да уехала в другой район. Жизнь прошла. Жизнь прошла…

Уезжаю и я.

– Уезжаешь?

– Уезжаю.

– Чего ж ты, – спрашивают – уезжаешь? Плохо, что ли, было жить?

– Хорошо жилось.

– А чего тогда?

– Иногда бывает рябина хорошая, но горькая…




Кораблик


Я никогда не любил Богородицу.

Как все верующие – почитал, совершал поклоны и, когда упоминалось Ее имя, на богослужении и в утренних-вечерних молитвах, произносил слова, величания, просьбы…

Но все это было совершенно формально и даже несколько с усилием. Потому как Богородица была женщиной. А в прошлой своей жизни к женщинам я относился очень хорошо – романтизировал, влюблялся, оберегал, помогал, женился, воспитывал детей, но всегда считал себя ответственным за все и полагал совершенно постыдным просить о чем-то женщин. Уважение вызывали лишь те представительницы слабого пола, которые выполняли мужские функции – работали, воспитывали детей, содержали семью…

И вправду, в Евангелии Богородица не запомнилась мне ничем, кроме того, что Ее посетил ангел и сообщил Ей Благую весть. Иисус же и вовсе отказался с Ней общаться, когда она пришла к Нему. Указав на учеников, сказал: «Вот матерь моя и братья мои…»

Моя дочка Соня несколько изменила мое отношение к Богородице, когда я увидел, как она, будучи лет пяти, подбежала в храме к иконе и что-то долго и весело шептала, то и дело глядя на Ее образ. «Общается, как со своей родной мамой», – подумал я. И улыбнулся, даже немножко позавидовав такой детской вере.

Сам-то я разговаривать ни с кем не решался. Есть молитвослов. Есть положенные как ежедневное упражнение молитвы. Пятнадцать минут в день можешь и отдать Богу, в конце концов. Ну и попутно женщине, родившей Его. Раз уж так положено.

Ведя довольно бурную и беспорядочную жизнь, правило я нарушал, но тоже подобное особым каким-то грехом не считал. Во-первых, это нудная вещь – удерживать ум в уже сотни раз прочитанном тексте, во-вторых…

Было и во-вторых, и в-третьих…

Но та же Соня иногда опровергала мои доводы своим странным умением не молиться, но разговаривать с Богом и Богородицей.

Однажды она захотела посмотреть мультфильм – кажется, это был милый мультик про девочку и пса под названием «Вольт». Но диск выглядел ужасающе. Весь грязный и исцарапанный. Такой, что его и в проигрыватель-то засунуть страшно. Я вспомнил, как младшая дочка Таня играла этим диском в хоккей, возя его по пыльному полу.

– Сонь, – сказал я, – этот диск нерабочий. Но мы обязательно сходим в «Матрицу», и я куплю тебе этот фильм.

– Ничего, – сказала в ответ Соня, – я сейчас помолюсь, и он заработает.

Мы с женой переглянулись. Молись не молись, мертвые диски не работают. Я испугался. Ведь Сонькина вера была в опасности…

Я всегда считал себя способным быстро находить нужные слова. Я спокойно импровизировал многочасовые лекции, в конце концов…

У меня была пара мгновений, чтобы собраться, пока Соня ходит около иконы с уничтоженным диском в руках и что-то шепчет. Я даже разобрал слова: «пожалуйста», «очень хочется»…

И вот она наконец обернулась и направилась с диском к телевизору.

Я преградил ей путь и, присев на корточки, сказал:

– Понимаешь, Бог и Богородица всегда слышат наши молитвы, но не всегда выполняют. Может быть, тебе и не полезно именно сейчас смотреть мультфильм. Но к вечеру мы сходим…

– Давай поставим, – сказала Соня.

И я сдался. Ну что ж. Когда-то ребенок должен столкнуться с тем, что Бог не всегда по первому требованию выполняет все наши пожелания…

Я взял у Сони диск и поставил.

«Вольт» запустился. Соня, ничуть не удивившись, села на диван и стала смотреть. Видимо, действительно очень соскучилась по этому мультику.

Мы с женой так и остались стоять.

– Если бы хоть с горчичное зерно… – сказала жена.

И я только кивнул и ушел в свой кабинет…

Но эта история не многому меня научила. Сейчас я себя оправдываю тем, что даже Апостолы, видя чудеса, совершенные над хлебами, не вразумились.

А потом Соня умерла, а я уехал в Феодосию.

Перед смертью, в тот страшный день, когда мы ждали «Скорую», Соня попросила поставить ей акафист Богородице. Я включил его на айфоне, и она слушала.

А когда вошла жена и начала что-то говорить мне, а я ей, то Соня вдруг сказала:

– Подождите, дайте дослушать…

Здесь, в Феодосии, я прожил полгода после похорон. Жизнь сузилась и истончилась. Я должен был поддерживать жену и дочерей и, если получится, не ссориться с тещей.

Когда появлялась возможность, я прятался в кабинете на втором этаже и делал вялые попытки писать и упорные и многочасовые попытки молиться по молитвослову…

Но невозможно по-настоящему что-то написать, когда, закрывая глаза, ты видишь только Соню. Невозможно знать, что она не с тобой. Невозможно не иметь ничего от нее, теперешней…

И вот в самый тяжелый час я вспомнил Соньку, слушающую молитвы. И все на том же айфоне (проклятый гаджет пережил мою дочку) включил тот самый акафист.

Все как-то сошлось в одно. Богородица, женщина, которую я почитал, но не любил, Сонька в храме и дома с диском в руках, разговаривающая с Ней как с давно знакомой и любимой, и я. Разбитый, раздавленный, уничтоженный.

Под звук акафиста доплелся я до икон, висящих над моим столом в кабинете, и взмолился. Это было именно то. Я не молился, не молитвословил, не разговаривал.

Я плакал и просил.

«Ты, в которую так верила Соня, Ты матерь Бога, Ты можешь меня понять, и хоть я никогда не любил Тебя, помоги мне, мне ужасно хочется иметь хоть какой-то знак о том, что с Соней все хорошо, что она с Тобой, хоть какой-нибудь знак, который даст мне понять…»

Акафист кончился, и жена позвала меня ехать в центр, получить перевод из Москвы и пройтись по магазинам.

В Феодосии на Галерейной улице я пошел в банк, а жена решила прогуляться по магазинам. И когда, получив перевод, я вышел на улицу, то увидел бегущую мне навстречу супругу. Она плакала. В этом не было ничего удивительного, за полгода мы привыкли к слезам.

Удивительное, невозможное, совершенно немыслимое случилось пятью минутами позже…

Жена потянула меня в музей Грина. И там на одном из стендов стояла фигурка. Это был маленький уплывающий кораблик с красными парусами. Я сначала не понял, но жена мне сказала:

– Прочти.

И я прочел чуть ниже на бумажке, что эта поделка Софии Мирзы из поселка Ермолино Дмитровского района.

– Победила другая игрушка, – сказала нам подошедшая работник музея, – но мы в последний момент решили выставить и эту…

– Я помню, она должна была участвовать в конкурсе по Грину, – сказала жена. – Все объяснимо.

– Скажи, – ответил я, – каков шанс, что детская поделка, слепленная в Подмосковье, не выигравшая конкурс, появится в музее Грина в Феодосии, где окажемся и мы, и ты случайно зайдешь туда именно в тот момент, когда ненадолго открылась эта экспозиция?

– Я, честно говоря, думала и надеялась… вдруг я что-то увижу.

– Если хоть с горчичное зерно… – ответил я.

Не знаю, много ли изменил во мне тот случай. Стал ли я лучше и мудрее. Не думаю. Ведь даже Апостолы не вразумились чудом с хлебами. Чего уж обо мне говорить…

Но за тот момент, за этот маленький плывущий вдаль корабль я благодарен Богородице.

И есть.

И буду всегда.




Дом над рекой


– Ехать, – говорю, – ехать надо.

– Почему надо? – спрашивает. – Что мне там?

– А здесь тебе что?

Что ей здесь? Осень бесконечная. Дождь пузырями по речке. Осока, увядшая в воде. Туман у черного леса.

Дом на холме над рекой.

Окно.

Капли по стеклу.

– Ты знаешь.

Я знаю.

Она мне рассказывает…


* * *

…Я с ним самая лучшая. Это тебе трудно понять. Ты всю жизнь стать самым лучшим стремишься, чтобы только в своих глазах таким быть. Оттого и покоя тебе нет. А я с ним – лучшая. Не знаю, как объяснить.

Вот приду домой, и чего бы дома не было, все лучшая. Он это умел. Работник – так себе. В совхозе к нему без уважения. К работе не то что равнодушный, но без сметки…

Только одно качество у него было, но такое, что можно все отдать. Уж если чего решил, то все. Верен своему решению. Мог бы жениться на Светке из Колпина, на Маше из Белья, да на ком еще… А у нас с ним любовь не любовь. А так. Ходили в гляделки играли… Мамаша у него ух противная. Продавщицу в сельмаге видел? Та, что старая. Вот. Злющая. Сказала, с кем хочешь ходи, хошь женись, хошь подженись, а не с ней. Ее, говорит, мать бросила. Дурная кровь. Как кутенка, подбросила в мешке, нешто утопить. Так и она, какая жена? С детдома взятая. Такие все равно потом стезю свою найдут. По рукам да по мужикам.

А он, вишь ты, упертый. Прямой. Без денег, без родительского разрешения, да к моим-то приемным пришел. Пешком через три деревни. Батька сказал, работник ты вот какой, не гожий, а что верный, так в том вся суть. Не продашь.

Ну вот.


* * *

Она молчит. И я молчу…

Теперь уж никакой рыбалки. Запоздал я. Осень. Рыба в озера ушла до следующей весны. Так у меня всегда. Запоздал. На озеро еще можно, но холодно, сыро, да и бесполезно. Затаилась рыба до зимнего клева.

Дома натоплено у нее и всегда чисто. Хотя когда ей прибирать? С утра рано в Сергейцево шагает пешком на автобус, который в город на работу отвезет…

– Ну вот, хоть в Сергейцево переезжай. Не придется тащиться каждое утро по три кило.

– А дом там такой есть? Чтобы на пригорке, над рекой?

– Такого нет. – Я сдаюсь сразу. Не упертый я. Не прямой. – Может, другой есть? Этот-то красивый, и место, правда, замечательное. Только старый. Покосился уже. Того гляди и съедет с пригорка в реку.

Я пытаюсь шутить. Но с ней не выходит. Такая же прямая, как он.


* * *

Что ты? Он был прямее. Как рельса, про него батя говорил. От родителей ко мне ушел. Бате пообещал, что всю жизнь в этом доме со мной.

Мне с ним по первому году очень трудно пришлось. Мне страсти хотелось. Знаешь, не улыбайся только, женской такой. Чтобы бежать, стремиться, чтобы в объятья, глаза закрыв и голову запрокинув. Чтобы уехать куда-то, сорваться. Плакать чтобы. И ревновать. А его к кому ревновать? Какой, спрашивает, смысл? Ты самая лучшая. И родителям своим то же самое сказал. Она, говорит, лучшая. Я-то знала поначалу, что нет. Что вот, видишь, нос? Длинноват. Ну и кое-че не видишь.

Через год уверилась. Я для него лучшая.


* * *

– Я не говорю, что не устаешь. Еще как устаешь от таких. Бате моему приемному обещал меня беречь, дом беречь. Да так и все. Как вкопали рельсу. Никуда. Ни за что. И мне уже не сбежать, не отказаться. Я для него самая лучшая. За все десять лет сколько сказал – столько сделал. Ни на минуту не опоздал. Здоровье бычье. Работал так себе, говорят, но все вовремя всегда. И домой, представляешь, ни разу не опоздал. Что ты, спрашиваю, с мужиками не пошалишь. Все шалят. Все мужики у нас шалят. Водкой ли, девками ли. А чаще тем и другим. Мало ли зарослей у реки.

Мне бы что? Стаканчик-то и можно мужику…

А он все свое. Ты у меня самая лучшая. На что мне?

И потом я почувствовала. Поняла, знаешь. Я самая лучшая.


* * *

Да, мне все понятно. Такая история. Деревенские бывают упертые, как быки, бывают верные, как воины под присягой, и несгибаемые, как шпалы. Редкий тип. Но вот такой. Кстати, не слишком приятный. Меня иначе как прохиндея не воспринимал. Хоть и знал, что я порядочный, но намерений и дел моих не одобрял. Не гнал меня, но и не зазывал.

– Нет, не считал он тебя прохиндеем. Просто ты из другого мира приехал. А ему это все до лампочки было. Пришел – садись. Нужен дом? Не продам. Почему?

– Знаю. Слово он дал. Отцу твоему дал слово. А коли он пообещал, пиши пропало.

– Да. Верный. Он говорил, нельзя со слова свернуть. Смешно, правда? Вот так живешь и не знаешь, что дальше будет, а со слова свернуть нельзя. Никогда не продаст наш дом над рекой…

Я знаю все, что дальше будет.


* * *

Будет осень. Такая же бесконечная и непостижимая, как этот озерный край. Будут дрова щелкать в печке. Будут капли постукивать в окно. А за окном, там, внизу, дождь пузырями по речке. Осока, увядшая в воде. Туман у черного леса…

Парень несгибаемый, как шпала, верный и прямой, упал у колеса трактора и умер, так быстро, что «Скорая» не успела. Сосуд в голове. Или тромб.

Впервые тогда не вернулся с работы вовремя.

Все простили. И родители, что после ухода слова не сказали.

И загибающийся совхоз его простил, что не ценил.

Парень такой был, такой…

Какой уж был…


* * *

– Не важно, – говорю, – что теперь мне дом не нужен, я куплю. Ехать тебе надо.

– Почему надо? – спрашивает. – Что мне там?

– А здесь тебе что? Ни совхоза. Ни деревни за десять лет, ни…

– Ни мужа, – заканчивает она за меня. – Я не такая, как он. Мне страсти хотелось. Чтобы плакать, чтобы ревновать. Думала, люди должны расти вместе. Друг друга жалеть. Друг друга учить… А он знаешь чему меня научил?

– Чему?

– Через год уверилась, что я самая лучшая, что там нос. А потом, что со слова свернуть нельзя.

– Так ты никакого слова и не давала.

– А он дал. Вот так живешь и не знаешь, что дальше будет, а со слова свернуть нельзя.

И я понимаю, что не продаст она этот дом. И, сказать честно, дом нужен был мне, пока еще деревня была жива, пока в эти края не пришло запустение…

А оно пришло, ровно тогда, когда он ушел.


* * *

– Ехать, – говорю, – ехать надо.

– Почему надо? – спрашивает. – Что мне там?

– А здесь тебе что?

Что ей здесь? Осень бесконечная. Дождь пузырями по речке. Осока, увядшая в воде. Туман у черного леса.

Дом над рекой.

Окно.

Капли по стеклу.

– Ты знаешь. Наш дом над рекой.

Я знаю.




Мышка в клетке


Муж у нее хороший человек. Просто немного неромантичный. Но хороший.

«Немного» – глупое слово. Муж у нее совсем неромантичный человек.

Высокий, чуть полноватый. С грубоватыми чертами лица, что, впрочем, всегда компенсируется выражением снисходительной мягкости и терпения.

Он говорит:

– Как хорошо, что мы оба считаем, что дарить цветы – пошлость. Зачем убивать цветы, вырывать их и дарить? Правда?

Он давно забыл, что это только его, а не общие их мысли.

Трупы цветов. Она слушала и соглашалась. Вернее, не опровергала, хотя казалось очевидным, что эти цветы и растят для того, чтобы они приносили радость…

Но ему то ли выгодно, что не надо тратиться на бессмысленные подарки, то ли он правда вывел целую теорию о трупах цветов…

Ей всего тридцать пять и ему немногим больше. Она смотрит на себя в зеркало. Маленькая блондинка, чем-то похожая на лисичку. Остротой черт, наверное. И выглядит вполне еще ничего. Привычно следит за собой. Мужчины на улицах оборачиваются. Незнакомые все еще обращаются к ней: «Девушка…»

«Зато, – думает она, – с ним спокойно. За него всегда можно быть уверенным. Хороший человек. Честный. Не предаст».

Ее мать восхищается зятем. Какой он, что называется, настоящий семьянин. Все время думает о хозяйстве, о детях. В доме всегда порядок.

– Всегда! Посмотри, какой он у тебя! Зарабатывает. Следит. В доме всегда ножи точены. Лампочки экономные. Перегорела – вот и запас. В кладовке. А видела в кладовке-то какой порядок? Все по номерам. Как в кладовке – так и в жизни. Порядок.

Ее мать восхищается им. А она молчит.

– Опять же ты жизни не знаешь. Как еще отец так любит своих детей?! Все внимание им.

Да, он ответственно относится к детям.

Все эти аргументы приводят ее в какой-то непонятный ступор. И она пока не догадывается почему.

– Может, у вас что-то с этим не так? – допрашивает мать.

– С чем? – Дочь, конечно, поняла, про что пойдет речь, но хочет заставить маму сказать все прямо.

Это не так просто.

– Ну с этим! – И мать многозначительно поднимает и опускает брови.

– С этим все в полном порядке. В строго отведенное для этого время все достигают удовлетворения, как по расписанию.

– Чего еще хотеть?!

Мать и правда не понимает. Ее муж пил. Быстро потерял форму и при этом успевал где-то подгулять. Ее муж умер от инфаркта в туалете. Ее муж был сплошной нелепостью.

– В чем ваша проблема? Он хороший, отличный даже, работящий, честный. Это все тоже регулярно…

– У нас нет проблем.

– Тогда чего ты сидишь на балконе, как только минутка выдастся? Сидит с телефоном и курит. Курение вредно, между прочим.

– А вот я, – дочка начинает злиться, – может, хочу сделать что-то вредное! Вот посидеть на балконе! На воздухе! Покурить! Испортить здоровье!

– У тебя дети! Ты мать!

Дочка молчит. Не отвечает. Берет пачку сигарет, смартфон и идет курить на балкон.

– Надо мне вас оставить в покое. Может, из-за меня все? Матери должны жить отдельно!

О нет. Конечно, нет! Она прекрасная теща. И если бы не ее помощь с детьми, если бы не ее правильное и тактичное поведение, то, возможно, они давно бы развелись. И потом, кто бы сидел с детьми?

Уж точно не дочь.

Приходит с работы он. Садится есть.

– Ты никогда не хвалишь то, что я готовлю. Тебе не нравится?

– Нравится, что ты? Все нормально.

– Мы ходим к Саранским, у него жена всегда готовит один и тот же салат. И он от восторга только что не захлебывается. «Попробуйте салат! Восторг! Какой рис! Какие креветки!» Я готовлю хуже?

– Нет, ты, конечно, лучше.

– Но ты не орешь про мои рис и креветки, почему?

Он задумывается.

– Мне неудобно хвастаться.

Доев, он складывает посуду в посудомойку, засыпает по инструкции порошок, ставит правильный режим, нажимает кнопку «СТАРТ».

– Тебе неудобно хвастаться?! – Голос ее дрожит. – Это что, ты приготовил? Хвастаться можно тем, что твое! А это я приготовила. Ты все съел. Тебе понравилось?! Или все же неудобно хвастаться крепостной поварихой Настькой?

– Что ты? Вот взбеленилась.

– Ничего. – Она вдруг резко успокаивается. – Пойду на балкон. Покурю.

И тут он, хотя и понимает, что надо бы удержаться, но не может справиться со своей натурой.

– Это вредно. Ты вредишь здоровью.

Она уже с пачкой сигарет в руках. У раскрытой двери на балкон:

– Тело мое. Хочу – врежу.

– Ты мать моих детей, подумай об этом хотя бы.

– А ты отец моих. Кем мы еще друг другу приходимся? – спрашивает она и, не выслушав ответа, закрывает дверь.

Теща, которая присутствовала при этом разговоре, подходит к нему и, несколько стесняясь, задает важный вопрос:

– У вас с ней все в порядке, Василий?

– Ну, в какой семье без ссор, – пожимает плечами он.

– Я о другом.

– О чем, простите?

Теща затрудняется. Но в конце концов находит проверенный способ.

– Как у мужа и жены, простите за вопрос? – говорит она и, приподняв и опустив брови, показывает весь тайный смысл и опасность своего вопроса.

– Ах, об этом! – Василий пожимает плечами. – Все в пределах нормы, по-моему…

А она ушла на балкон. Это ее любимое место. Здесь всегдашний склад вещей, которые «могут понадобиться» и которые, конечно, никогда не пригодятся. Здесь табуретка, заляпанная краской, которая осталась после ремонта. Здесь пепельница в виде клубники, которую ей подарили одногруппницы в училище на день рождения.

Но главное – здесь ветер. У них такой ветреный балкон, возможно потому, что предпоследний этаж. И красивый вид на лесопарк.

Муж, один раз похвалив вид с балкона, с тех пор использовал его только для хранения вещей, которые «могут еще пригодиться».

А для нее это самое лучшее место в их квартире. Пока дети в школе, или гуляют, или с бабушкой, она может выйти, и смотреть вдаль, и думать ни о чем, мечтать о чем-то расплывчатом и несбыточном и радоваться, что у них такой балкон, на котором всегда ветер.

Ей приятно подставлять ветру лицо. А когда он стихает, ей нравится ловить каждое, пусть самое небольшое дуновение. Ей нравится курить…

– Курение – это зло и безответственность, – говорит он. – Ты, во-первых, наносишь вред себе, во-вторых, показываешь дурной пример детям… И наконец, курящая женщина похожа на пепельницу. И пахнет так же. Отвратительно.

– Я пепельница-клубничка, полная окурков, – отвечает она. Он морщится.

– Если бы ты не курила, ты могла бы почувствовать, как отвратительно пахнет курящий человек… А у курящих людей способность обонять атрофируется. Но главное для меня, что ты мать наших детей…

– А для меня главное, что ты отец наших детей.

Она уходит на балкон. Закуривает. Смотрит. Кругом. Чувствует небольшой ветерок.

Улыбается и думает: «Да, надо бросить. Прав отец моих детей».

А вдалеке лесопарк, а внизу машины разноцветные и люди как муравьи. А вверху небо.

На кухне слышно, как муж разогревает обед. Шкворчит сковородка.

– Мне надоело! – кричит она. – Надоело!

– Что? – Он отвечает с кухни и то ли спрашивает ее о проблеме, то ли просто не расслышал.

– Я хочу букет мертвых цветов, убитых недавно! Шампанского! Курить в ванной!

Он стоит в дверях балкона.

И смотрит на нее. Спокойный и безмятежный.

– Зачем? Шампанского можно, конечно… Ты что, плачешь? Почему?

– Потому что я мышка.

– Что?

– Ты оглох? Я – мышка.

– Больше на лисичку похожа.

– Нет, я мышка. Папа когда-то давно поймал мышку. Настоящую дикую мышку. Не лабораторную. Она была такая черная и маленькая. Он ее посадил в трехлитровую банку и подарил мне. Она поначалу совсем не могла жить в неволе. Металась по банке. Пыталась выпрыгнуть. А потом папа купил на птичьем рынке отличную клетку. Кажется, для хомяка. С колесом, домиком и опилками. Там был ящичек для корма и бутылочка-поилка. Но мышке не нравилось. Она пыталась грызть дно. Рыть ход в опилках. Металась по клетке… Понимаешь?

– Мыши плохо пахнут.

– Да, моя тоже плохо пахла. Вероятно, курила. Так вот. Через пару недель она привыкла. И стала как хомяк. Она стала скучным хомяком.

– Нельзя дикое животное держать в клетке. Тем более мышь.

– Я тоже так думаю.

– Мы всегда с тобой находим общий язык, – говорит он и улыбается.

– Да, – отвечает она. – Потому что я стала хомяком. Клетка захлопнулась.

– Не понимаю, к чему это.

– К мертвым цветам. К тому, чтобы надраться шампанским, прокурить все вокруг.

– Дети вернутся с бабушкой.

– А мы про это забудем! Слышишь, просто забудем! Ты даже не понимаешь, насколько будет лучше, если мы на пару часов забудем о том, что цветы дохнут, сигареты отравляют, а дети нуждаются!

– Не кричи. Дети вернулись. Я все понял. Тебе не хватает внимания. Это моя вина…

Ссора так и не перерастает в скандал.

Дети ждут ужина.

В дальней комнате бабушка громким театральным шепотом сообщает в трубку мобильного:

– Уверена, что у них проблемы именно с этим!

Через пару дней, вечером, когда она возвращается домой после целого дня хлопот, ее встречает идеальная семья. Дети с бабушкой, и муж сияет.

– Я понял, что мало обращал внимания. И вот решил приготовить тебе сюрприз. Да, дети?

Дети кивают. Теща улыбается.

– Сюрприз?

– Да! Мы эгоистично забывали о тебе. Да, дети? Так вот. Что тут говорить? Пойди взгляни. Проходи!

Она проходит. В комнату. И дальше на балкон.

Теперь отсюда вынесли весь мусор. Помыли. Почистили. Поставили кресло.

И застеклили.

– Вот тут включается вытяжка, – говорит он. – Можно комфортно курить. Если уж тебе это необходимо. Ты рада?

Она молчит. И не смотрит на него. Дети уходят в комнату.

– Я думал, тебе будет приятно.

– Спасибо, – отвечает она, – мне очень приятно. Я вижу, как вы все меня любите. Как ты заботишься…

Она обнимает и целует его в щеку.

– Спасибо. А теперь я обновлю мой стерильный балкон.

– Теперь это твоя лоджия, – говорит он и довольный уходит на кухню.

Она вынимает пачку сигарет. Закуривает. Садится в кресло. И через мгновение, спохватившись, включает вытяжку.

Здесь теперь так чисто. Так стерильно чисто.

– Клетка захлопнулась, – говорит она. И тушит едва начатую сигарету в чистую пепельницу. – Мышка стала хомяком.




Рассекая тьму


Он все боится не успеть. Чуть опоздаешь, и пошло-поехало. Одно цепляется за другое, минута натыкается на другую, час прилипает к часу, и за днем обязательно приходит вечер.

Ночь.

Тьма.

Он боится не успеть попасть домой до темноты.

Ничего мистического, просто от постоянного глядения в монитор компьютера, в экран айпеда, смартфона или в белые листы тетради что-то случилось и к вечеру зрение его падает. Слепой котенок в очках, которые устарели. Сколько сейчас? Какой минус? Минус четыре или уже минус пять?

Объясняй теперь офтальмологу, что просто боялся не успеть и работал, работал, работал…

Все писал: в компьютер, в айпед, в тетрадь.

(Море их мать

и сестра их тетрадь

вот уж в течение многих столетий.)

Но все в прошлом. В хороших очках можно и во тьме.

Да и в этот раз он обязательно успеет до наступления ночи.

Летит его «Тойота», сумерки еще не наступили. И музыка хорошая.

(Море ты море, ты – родина волн.)

С ней просто не так страшно.

А весело оттого, что у него сегодня родился сын. Сегодня, спустя два дня после Нового года.

Сын!

Тот самый, маленький живой человек, которому можно сказать: «Здравствуй. Давай знакомиться? Мне очень хочется узнать, какой ты».

У него родился сын. Какое счастье!

Сын! Сын! Сын!

(Волны – это морские дети.)


* * *

Сумерки и туман. Отличное сочетание. А уж если второе января, то…

– Чего ж вы делаете-то, а?! Я чуть в вас не въехал!

– Прости брат, забыл!

– Чего забыл?

– Аварийку включить.

И вдруг, где-то впереди, где-то там, в тумане, за вереницей машин, моргающих аварийными огнями, женский крик.

– Это они! Они на встречку!

И вот уже закончились скандалы и нужно пробираться туда, вперед.

Зачем?

Потому что там случилось что-то очень плохое.

Господи! Там случилось что-то очень плохое! Господи!

(И жили они хорошо.

И часто молились.

Море – Богу,

и дети – Богу.)


* * *

Одна машина, вернее, то, что от нее осталось, была когда-то «Ауди ТТ», лежит на боку с продавленной крышей и совсем без переда.

Женская машина. К ней, как минута к минуте, приклеивается женский крик, который он слышал недавно:

«Это они! Они на встречку» – еще на бегу, когда лес проносился, как черные волны, мимо.

(Море их мать и сестра их тетрадь.)


* * *

– Мужчины, миленькие, – кричит она и вытирает ладонью кровь со лба. – Я не пила ни капельки! У меня дети дома! В городе со свекровью, правда-правда!

– Да успокойте ее! Помогите!

– Кровь надо подтереть.

– Женщина, никто вас не винит.

– Это они… они на встречку!

Она садится на обочину, в грязь, плачет и растирает кровь по лицу, отталкивая того, кто прибежал к ней с аптечкой.

Внутри, во чреве помятой, искореженной рыбы, которая когда-то была «Ладой Гранта», двое.

Один впереди, там, где должен быть руль. Но руля нет. Нет ни руля, ни лобового стекла, а только…

(Море ты море, ты – родина волн.)


* * *

Один спереди, но его уже нет.

Другой сзади.

И вокруг мужики – водители. Кто-то светит мобильником, двое пытаются отогнуть дверь и еще один, с зубилом и кувалдой, не знает, как подобраться.

– Надо машиной дернуть, у меня трос хороший, рывковый.

– Нельзя, сдвинем, менты приедут, нельзя…

– Чего нельзя, вон парень на «прадике», выдернет эту дверь и все дела.

– Я что, я могу…

– Может, он еще живой…

Живой. В свете мобильника белая-белая рука парня, зажатого между промятой крышей дохлой рыбы-гранты и кожаным, залитым чем-то черным сиденьем, вдруг дернулась, и пальцы пошевелились.

– Жив! Я видел! Рука дернулась! Давай зубило, мужик! Давай, говорю, зубило!

И он вырывает у мужика зубило и выхватывает кувалду с такой яростью, что тот даже не сопротивляется.

Удар. Удар. Удар.

У меня родился сын!

Удар.

– Парень, подожди, сейчас подцепим!

– Его рука дернулась! Я видел. Вытащим его, говорю, вытащим!

Удар. Удар.

– Мальчики! Это не я, они на встречку! Пожалуйста! Господи!

Удар. Удар.

– Окна оставшиеся выбить!

(Учил он двери и окна играть,

в берег, в бессмертие, в сон и в тетрадь.)


* * *

Удар.

Кувалда летит мимо и натыкается на руку, как минута натыкается на минуту, и волна боли накатывает черная, а за ней другая, и они затягивают все.

(Волны – это морские дети.)

У меня сегодня родился сын. Жена еще в роддоме, конечно, она лежит в палате на три койки. С такими же мамашками они обсуждают качество памперсов и мужей.

Обсуждают квартиры и дома, в которых живут. И родителей. И родителей мужей.

И в палате у них тепло. И дома тепло.

А здесь, кажется, какие-то капли. Дождь.

(И вырос на месте дождливом дом. Жил дом хорошо.)


* * *

– Врача, врача пропустите!

– Пустите!

– Мы дверь отогнули.

– Тот еще, может, жив. Сзади. Спереди-то точно труп…

И доктор смотрит на парня, что зажат во чреве рыбы-гранты, и щупает шею и руку. И говорит:

– Давно уже нет. Наверное, сразу. Мгновенно.

Дождь. Идет дождь.

Пахнет бензином. Как сильно пахнет бензином.

(А после на небо переселились.

Откуда брызгали дождем.)

– Доктор, гляньте, вон парень руку разбил! Кувалдой, когда доставали.

– Этого в травмпункт надо. Сейчас обработаем…

– Я сам доеду. У меня сын родился.

– Поздравляю. Второе января. Повсюду в кюветах алкашня лежит. Тут не только сына родишь. Кого угодно родишь, лишь бы другую работу найти.

– О, менты приехали…

И все-таки ведь он жил. У него совсем недавно шевелилась рука.

– Я всегда запоминаю детали. У него шевелилась рука. Я видел.

– Теперь чего уж. Вон, ментам расскажешь…

– Они вылетели на встречку! У меня машина, кредит недоплачен еще!

– Рука такая белая. Кисть дернулась и пальцы пошевелились. Я всегда записываю детали…

(В берег, в бессмертие, в сон и в тетрадь.)


* * *

Он едет домой. И дождь льет. Стучит по стеклам. Он все боится не успеть. Ведь чуть опоздаешь, и пошло-поехало. Одно цепляется за другое, минута натыкается на другую, час прилипает к часу, и за днем обязательно приходит вечер.

Ночь.

Конечно, теперь придется ехать в ночи. Он этого и боялся. Не успел приехать засветло.

Но где-то за спиной его жена в палате роддома прижимает к груди новорожденного сына. Им хорошо и тепло вместе.

Там маленький живой человек, которому можно сказать: «Здравствуй. Давай знакомиться? Мне очень хочется узнать, какой ты».

А его впереди ждет монитор компьютера, экран айпеда или просто тетрадь.

(Море их мать и сестра их тетрадь.)

Он летит вперед.

(…вот уж в течение многих столетий.)

И «Тойота» фарами рассекает тьму.




Никому не нужная ворона


Учитель был маленький, худой, в вечном коричневом костюме, перемазанном мелом. В учительской шептались, что от него сбежала жена к коллеге, и сам он вынужден был уйти из института, где работал, чтобы не стать бесконечной мишенью для насмешек. Чуть позже это узнали и мы, ученики.

Внешне он напоминал уменьшенную копию пародиста Иванова, который вел телепередачу и издевался над чужими стихами.

Передача была популярна, и учителя тут же прозвали Вокругсмеха.

Вокругсмеха преподавал у нас недолго, заменяя ушедшую в декрет любимую учительницу литературы Анну Абрамовну.

С ней мы могли рассуждать, разбирать произведения по-своему, высказывать мысли. Я очень увлекся этим.

Мы проходили «Горе от ума» и как раз про эту пьесу я, казалось, придумал интересную, не соответствующую школьному учебнику версию. Дело в том, что…

Но Анна Абрамовна неожиданно ушла в декрет.

То есть этого можно было ожидать, глядя на ее все увеличивающийся живот. Но я все равно был обескуражен и расстроен. Каков-то будет новый учитель? И можно ли будет ему рассказать мою идею?

Разочарование меня постигло сразу. Вместо стремительной, живой и острой на язык Анны Абрамовны предстал перед нами измазанный мелом карлик – Вокругсмеха.

– Сегодня мы будем изучать параграф… – Он полистал учебник. – Параграф…

– В учебнике нет параграфов, – крикнул кто-то с задних рядов. – Это ж не физика.

– И задач тоже нет, – сказали откуда-то справа, – это не Рымкевич.

Класс заржал. Задачник Рымкевича был пыткой для многих.

– Тише, тише, – сказал Вокругсмеха. – Тема: «Образ Чацкого». В плане его соответствия передовой мысли того времени…

После этого Вокругсмеха понес все, что обычно говорят по теме. Словно бы он хорошо выучил нужный несуществующий параграф. В классе заскучали.

– На каком месяце Анна Абрамовна была? – прошептала красавица Нонна Джиоева, моя соседка по парте.

– В смысле? – не понял Вася Шведов. – Ааа! Кто ж ее знает.

И обратился ко мне доверительно:

– Вот кого бы я отбуцкал, так это Рымкевича. Попадись он мне. Прям его же задачником и по башке.

– Тише! Тише! – Вокругсмеха остановил урок и посмотрел на нас сквозь очки. – Вам что-то непонятно? Есть вопросы?

«Ну наконец-то, – подумал я. – Наступил мой звездный час».

– Да! У меня вопрос, – поднялся и даже сделал полшага в проход между партами. – Вот вы говорите, что Чацкий – образ декабриста. Предвестник дворянского революционного движения, так?

– Так, – кивнул Вокругсмеха. Видно было, что он растерян.

– А я думаю иначе. Какой же он декабрист, если так глупо вступает в препирательство с теми, кто легко может донести на него. В частности, с Молчалиным и Фамусовым. У декабристов было Тайное общество. Конспирация! А это просто болтун! Пушкин сказал: Чацкий, конечно, дурак, но Грибоедов очень умен…

Я почувствовал, что класс замер. Покосился на Нонну. Она улыбалась.

– Теперь возьмем Софью… Разве же Чацкий мог не видеть, что она ему изменяет? Он что, слепой? Или глупый?

По наступившей вдруг мертвой тишине я понял, что сказал что-то не то. Даже Нонна отвернулась и смотрела в окно.

Я осекся. Взглянул на Вокругсмеха. Он смотрел на меня.

Потом словно бы увидел свой испачканный мелом пиджак и отряхнул его.

– Это твой вопрос? – сказал он.

– Да, – ответил я и сел за парту.

– Понимаешь, если рассуждать чисто психологически, то вполне понятно, почему Чацкий не подозревал Софью. Быть может, он излишне прямолинеен, быть может, не красив, даже, может, и не талантлив, и, конечно, о карьере речи нет… – Вокругсмеха задумался на мгновение и продолжил: – Но не замечал он потому, что любил Софью. Когда любишь, то не можешь подумать плохо, понимаешь? И все время уговариваешь себя, что все хорошо. Ты, получается, как слепой.

– И зачем такая любовь? – вдруг сказала Нонна с места. – Вот я бы…

– Нет, нет! – перебил ее Вокругсмеха. – Любовь в данном случае драматическая пружина…

– Ты же любишь и тебя же дурят, – сказал Шведов. И прибавил короткое ругательство.

– Тише, тише! – сказал Вокругсмеха. И вроде бы в наступившей тишине хотел добавить еще что-то, и даже набрал для этого воздуха в грудь, но передумал. И понес опять привычную пургу из учебника…

После уроков я играл в футбол в школьном спортзале до тех пор, пока не начало смеркаться. Надо было идти домой.

Но в коридоре меня окликнул Вокругсмеха:

– Тоже домой не идешь, вольнодумец?

– Иду вот, – хмуро ответил я, опасаясь, что он будет ругать меня за выступление на уроке.

– Мне вот тоже торопиться некуда, – сказал Вокругсмеха. – Иди сюда.

Он стоял у окна, и я подошел к нему.

– Я думаю, ты прав, – сказал он и стал смотреть в окно. Его взгляд блуждал где-то вверху, на крыше второго школьного корпуса. – Ты прав, в нашей литературе слишком много идеологии. И мало человеческих отношений.

Я кивнул, хотя вовсе и не пытался это высказать на уроке.

– Но знаешь, чего еще меньше?

– Чего?

– Смотри. – Он указал на крышу. – Видишь, там скачет ворона.

Я увидел.

– Она скачет туда-сюда. И таскает обертку от мороженого. Зима, холодно, одинокая ворона и обертка. Видишь?

– Вижу.

– Вот этого и не хватает, понимаешь? Никому не интересны ощущения, мгновения, атмосфера, всем нужны типы характера, движение мысли, идеологическая борьба. Никому не нужна ворона с оберткой…

Я ничего не понял, но меня вдруг поразила эта ворона, она прыгала там, на крыше, в зимних сумерках. Почему? Зачем? Прыгала давно. Таскала бумажку и ничего не выражала. В рассказе о ней не было мысли, не было ничего типического, никакого сюжета, только вечер, летящий снег, черные пятна гудрона на обледеневшей крыше и серебристая бумажка.

– Думаешь, ей там одиноко? – спросил Вокругсмеха.

– Животным не бывает одиноко, – ответил я неуверенно.

– Жаль, – сказал Вокругсмеха и улыбнулся. – Получается, никому не нужная ворона. Нет в ней движения мысли. Борьбы идей. Что ж, неумолимое время и его течение…

Он посмотрел на часы. Потом попрощался и пошел по коридору.

Я видел его растрепанную прическу и пиджак, испачканный мелом, еще пару мгновений. Маленький и худой, он брел по коридору.

А когда он ушел, я обернулся и посмотрел в окно. Ворона была все еще там. В сумерках прыгала по крыше. Перетягивала обертку от мороженого с места на место.

В ней не было морали и смысла. Она не участвовала в борьбе идей. Трудно было сказать, глупа она или умна. Она ничего не символизировала и ничего не выражала.

Это была просто никому не нужная ворона.




Чакки


Они живут в самом центре Москвы в старом переулке, где комната в коммуналке стоит дороже трехкомнатной квартиры в Чертанове.

Но у них не комната в коммуналке. У них шесть комнат, большая квартира.

В одной из них живет она, и у нее есть все.

Хотелось бы, чтобы она была похожа на маму, но получилось наоборот. Старший брат, что называется, мамин, а она…

От папы ей достались и круглое лицо, и близорукость, и вздернутый нос, и сосредоточенность.

А надо бы радоваться.

«Надо радоваться, – говорит мать, которая еще помнит самую что ни на есть бедную жизнь в маленьком подмосковном городке с романтичным названием Электроугли. – Надо радоваться, у тебя есть все. У большинства детей и доли того нету, что есть у тебя! Для этого наш папа и работает».

«Наш папа» мать произносит с придыханием и даже чуть-чуть приглушает голос. В доме культ отца. Он не какой-нибудь бандит из девяностых, не какой-нибудь тупой коммерсант, только и стремящийся, чтобы уворовать откуда только можно. Нет.

«Наш папа» – бизнесмен высокого уровня. Он сам, практически единолично создал корпорацию, оборот которой…

Тут мама произносит действительно астрономическую цифру, которая произвела бы впечатление на большинство людей планеты, но не на дочь. Просто девочка одиннадцати лет уже, наверное, тысячу раз слышала про эти сотни миллионов. Они для нее – привычный пустой звук.

«Наш папа создал это все своим умом, мозгом, понимаешь? И великой работоспособностью».

Мама так и говорит: «великой». И стоит ли хихикать над ее пафосом? Работоспособность отца такова, что в сутки спит он не более пяти часов. Только спит и работает, спит и работает. Любой бы согласился на те деньги, которые есть у нашего папы. Но смог бы хоть кто-нибудь положить всю жизнь на то, чтобы их заработать?

«Это все для нас! – говорит мама. – Наш папа – уникальный человек!»

Это правда. Ее папа уникален. Еще в школе он, в отличие от одноклассников, все успевал.

Приходил из школы, делал уроки сразу, потом занимался музыкой, убирался в комнате и еще успевал расчесать специальной щеткой кота и погулять.

Он так и говорил:

«Если что-нибудь не сделаю, уроки там или музыку, то все, и погулять нормально не смогу».

«А я плевал на уроки и музыку, – отвечал ему приятель-одноклассник. – Иду сразу гулять».

Ну и где он сейчас? Побирается где-нибудь в отделе продаж МТС, а у нашего папы – оборот.

Об этом говорят часто. У них так принято, напоминать о значимости.

Еще для мамы важно, чтобы дочка не забывала, как некоторые дети людей ее круга, что на свете есть и бедные ведь…

«Не все могут так жить, как мы! Что ты думаешь, нету бедных детей? Подумай о том, как они живут!»

«Как живут бедные? – думает она. – У них все бедное. И няньки бедные, и водители, и репетиторы. А когда они возвращаются домой, то в холодильники у них нету натуральных соков, а сплошная вредная кока-кола».

Она представляет огромный холодильник, набитый пепси и кока-колой.

Вкусно.

«Им трудно делать уроки. У них нет репетиторов по каждому предмету. Они все делают сами. Вот наш папа тоже всегда…»

Тут следует история про папу и про то, как он приходил из школы и сразу делал уроки, занимался музыкой, причесывал кота.

Дочка любит отца почти до болезненности… Но он так редко бывает рядом. А когда бывает, то не знает, как с ней играть, но они все равно счастливы. Она ему показывает ролики из своего приложения в айпеде. Ей нравится смотреть и делать ролики. И папе нравится смотреть. Чужие, конечно, свои она ему не показывает. Она была так рада, когда узнала, что папа даже отослал один из тех роликов своему коллеге…

Однако это бывает так редко. Отец всегда на работе. Это все ради них, но он всегда, всегда на работе. А мама…

Она больше любит брата. У нее старший брат, он учится в Англии и внешне похож на мать. А нутром в отца.

«Из твоего брата выйдет толк! – говорит мама. – Он всегда…»

Да, брат – это хороший пример. Когда он приезжает на каникулы, все так счастливы…

«Как нам повезло с сыном! Это надо же, мальчик даже подростком не сделал ничего постыдного! Теперь надо на нее обратить внимание!»

«У нее нет трудностей».

А она что? Она молчит. Она сносно учится. Делает все уроки. Репетиторы всегда рядом.

Она тоже не делает ничего постыдного…

Хотя есть кое-что: когда выдается минута без надзора, она гримируется под Чакки.

У нее есть косметика. Мама считает, это можно. Девочки должны учиться краситься. Аккуратно и со вкусом.

И вот дочка рисует себе кровь, шрамы и злую ухмылку на лице.

И мечтает о постыдном. Когда-нибудь к ней войдет репетитор со своей вечной папкой и специальной педагогической улыбкой, а она достанет большие ножницы для бумаги и…

Конечно, она не будет убивать ее. А просто напугает:

– Хай, айм Чакки!

И отца, который поздно вечером вернется, пахнущий утренним парфюмом, сигаретами и немножко алкоголем:

– Хай, ахахаха!

И маме, которая твердит о том, как важно…

– Ай вонт ту плей! Хай, ахаха!

И всем, всем, всем:

– Ай, хахаха!

Она не делает ничего постыдного. Нет. Только мечтает.

«Привет, я Чакки!» – бормочет она, засыпая. Она только мечтает.

И будет мечтать.




Пупс


Когда умерла Анечка из третьего подъезда, то все сказали, что просто вот она была такая полная, и из-за этого…

А Женька говорил прямо:

– Кусок жира попал в аппендицит. Произошел разрыв – и капут. Так-то от аппендицита не умирают.

И все во дворе ходили какие-то пришибленные, но никто не жалел Анечку. Все точно были неприятно удивлены и подавлены. Вот, мол, был ребенок, пусть даже толстый, если не сказать жирный, и на тебе, умер. Паршивая история. Люди от аппендикса мрут.

А мне было ее жаль. Потому что завтра нам обещали во двор песок завезти. Дядя Гена обещал. И целую кучу насыпать в песочницу. И мы все ждали. Особенно Анечка. Так-то с ней не особо играли, а когда песок горой – другое дело.

У Анечки было много кукол. Таких маленьких кукол. И когда песок привозили, то она выносила их во двор и расставляла по всей горе, в разных позах. А потом мы все играли в этих кукол. Делали в горке домики и норки. И Аня была главной, потому что куклы ее.

Правда, дня через два-три гора исчезала. Выравнивалась. И Аня больше не вытаскивала своих кукол. Пупсы, она их называла. А мы, за глаза, а иногда и в глаза, звали ее Пупсом.

Нет горы – нет игры.

И о толстой Анечке забывали.

Да, у нее были смешные толстые ладошки, которые потели изнутри…

Дня два назад она сказала мне, мол, дядя Гена песок обещал.

Ну раз обещал, значит, привезет, он такой, этот дядя Гена.

Привезет, будет игра. Домиков настроим.

Анечка вынесет своих многочисленных кукол-пупсов и станет на время главной. А мы будем восхищаться, как ловко она сшила все эти игрушечные платьица и костюмчики…

А потом…

Все сказали, что она умерла от лишнего веса. Что так-то аппендицит не страшно.

Чик и все.

Но меня еще долго тревожили вопросы. Куда делись ее куклы, которых она с такой любовью обшивала? Всем ли ребятам хотелось плакать, когда дядя Гена привез на грузовике песок?

И смогу ли я забыть ее толстые ладошки, а потом хоть как-то избыть чувство стыда за то, что дразнил ее Пупсом?

Меня еще долго тревожили эти вопросы.

Быть может, дня два или три.




Человек-загадка


На вопрос, когда лучше позвонить, он вдруг вздрагивает и спешит перебить:

– Нет-нет. Я сам позвоню.

Спрашиваю:

– Сколько с меня?

Бормочет что-то невнятное. Я не могу разобрать. Переспрашиваю:

– Как, не знаете? А кто же знает?

Он:

– Я не сказал «не знаю», я сказал «не надо».

– Как это «не надо»? Вот… – Я копаюсь в карманах. – Пятьсот рублей хотя бы. Вы же работали.

– Спасибо. – На секунду его лицо будто освещается изнутри, ровным, каким-то нездешним светом.

Он отворачивается и начинает собираться. Только что Николай починил мне газовую колонку для нагревания воды. И теперь этот седой сухопарый мужчина складывает вещи в старенькую сумку…

Везу его домой. Он опять молчит. Сначала заинтересовавшись моим внедорожником, Николай слушает рассказ молча, кажется, равнодушно и больше заинтересованности темой не проявляет. Теребит колено, точно оно у него болит. Смотрит перед собой.

– Николай, а почему вы от денег хотели отказаться?

– Так они счастья не приносят.

Да, деньги не приносят счастья, думаю. В связи с этим можно не брать плату за вызов.

– Но вы же работали! Я тоже не мог не заплатить. Думаете, я бы воспользовался тем, что вам деньги не приносят счастья?

Он поворачивается ко мне, и опять его лицо светится изнутри.

– Да?

– Да! – отвечаю. – Такая свежая мысль, человек за свою работу должен получать деньги.

Он улыбается. Его свет угасает.

– Давайте в понедельник, после шести, вам трубу заменим. Видели, она там потрескалась.

– Конечно. Сколько нужно на новую? Давайте я дам.

– Нет. – Он опять равнодушно смотрит вперед и теребит колено. – Я куплю.

– Хорошо, когда позвонить?

– Я сам позвоню…

Другие электрики, сантехники, слесаря отзываются о нем одновременно с уважением и иронической улыбкой. Он хоть и лучший мастер в поселке, но им не конкурент. Запойный.

– Говорят, он запойный, – рассказываю я жене. – Странно, никогда его пьяным не видел.

– Жалко, – вздыхает жена. – Интересный мужчина и такая болезнь. Откуда, почему…

– Я не знаю. Его не разговоришь. – В мужской красоте я не понимаю, вижу в правильных чертах Николая лишь мягкость и некоторое своеобразное благородство. – Он действительно интересный?

– Да, конечно, – отвечает жена. – Видел его глаза?..

В понедельник Николай не появляется. Не звонит и во вторник. Пришедший вместо него сантехник пожимает плечами:

– Ушел в себя.

– Так и сколько он будет в себе?

– Не знаю. Он необщительный. Человек-загадка. Кто ж его знает?

В среду набираю Николаю.

– Алло.

– Приходите, – говорю. – Все-таки давайте трубу у колонки поменяем.

– Я сейчас не могу, – короткий ответ.

– Хорошо, – соглашаюсь я и не знаю, как продолжать.

– У меня мама умерла.

Я бормочу слова соболезнования. И в конце разговора, забывшись, спрашиваю:

– Когда позвонить?

– Я сам, я сам позвоню…

Через неделю, прощаемся… Он заменил мне трубу, отказался назвать стоимость работы, согласился с моей ценой, на мгновение просветлел лицом, так, будто впервые видит столь хорошего человека, и попросил довезти до дому. Здесь близко. Я с радостью повез. Это моя последняя надежда хоть что-то узнать о загадочном Николае.

– Шумно у меня, – говорю, – дети замучили: то болеют, то хулиганят, то школа, то подготовка…

Молчит, теребит колено.

– А вы один живете?

– Теперь да.

Молчим. Едем.

– В случае чего поможете?

– Конечно.

– Вы всегда здесь?

– Всегда. С детства.

– И родители отсюда?

– Отец местный был, мать из Симферополя. Была.

– Значит, крымчанин настоящий.

– Получается так.

– Мне нравится Крым. Хочу здесь остаться пожить.

– Да? – Он поворачивается ко мне, и лицо его светится совершенно волшебным светом. – Надо вам тот насос, что в гараже, подключить. Напор будет больше. Я там все знаю. Ведь это я его когда-то ставил… – И как бы предупреждая мой вопрос: – Я сам позвоню.

Я так ничего и не узнаю о нем, хотя позже мне покажут окно квартиры в пятиэтажке, где он живет. И под окном я увижу старую облезшую модельку советского истребителя – игрушку, привязанную к подоконнику.

Я так ничего и не узнаю.

А пока смотрю, как он, чуть сутулясь, уходит от меня в раннюю крымскую осень. Бредет. Останавливается. Глядит куда-то вверх, на кроны начинающих желтеть деревьев. И, я уверен, лицо его светится в этот момент.

Ровным, каким-то нездешним светом.




«И свет во тьме светит…»


Памяти моей крестной матери Нины Георгиевны Бруни


Сейчас, когда я пишу эти строки, от той жизни, что я тщусь воспроизвести, не осталось ничего.

Только Зеленая книга.

То ли время так умело стирает любое присутствие деталей прошлой эпохи из жизни людей, то ли предметы, да и сами люди столь недолговечны, но прошедшие тридцать два года погрузили в пучину небытия весь материальный мир, что окружал меня тогда, весь реальный мир, что был мною, оставив лишь дымку воспоминаний. Которые – и это надо признать, – вполне возможно, являются уже больше чем наполовину плодом моего воображения.

Что же осталось верного, крепкого и неизменного оттуда, из той жизни, минувшей, канувшей, прошедшей?

Зеленая книга. Зеленая книга.

Да, сейчас, когда я пишу эти строки, от той жизни, что я тщусь воспроизвести, не осталось ничего, но Зеленая книга лежит рядом со мной. Она почти не пострадала от времени. Несколько первых страниц помялись да переплет истрепался на корешке…


* * *

Даже ее имя казалось мне невзрачным. Ну что такое Ира? Скука. Мы все в нашей компании (или, как тогда говорили, тусовке) имели звучные имена, яркие англоязычные прозвища. Иногда их получали по какому-то поводу, иногда из-за какого-то случая. А чаще придумывали себе сами. По Москве, Питеру, Львову, Минску, да по всему СССР ходило множество Стивов, Литлов, Джонов, Фредов…

Причудливых прозвищ, которые прибавлялись к имени, тоже хватало. На ум сразу приходят Майк Чернуха, Юра Террорист, Миша Красноштан, Леша Хоббит, Ира Скай и многие, многие другие…

Так что, когда она представилась, назвавшись просто – Ира, без какой-либо приставки, я даже поморщился.

Ну что такое Ира?

Скука.


* * *

Я пытаюсь вспомнить, откуда в той квартире, где мы ночевали, читая Зеленую книгу, взялся ломик, которым я прогнал Боцмана, и не могу, но точно помню, ломик там был. Еще был старый круглый стол без скатерти, со вспучившейся от сырости и возраста столешницей, такой же дряхлый венский стул и диван без ножек…

Боцман явился неожиданно и приказал Ире собираться. Он был гораздо старше меня, думаю лет на десять или больше, так что в то время ему было около тридцати. Боцманом его прозвали за своеобразную шкиперскую бородку, которую он, видимо, сильно ценил и за которой следил…

Больше ничего выдающегося в нем не было. Этот человечек, вполне цивильный инженер, имеющий к нашей тусовке весьма далекое отношение, был Ириным любовником. Где-то познакомившись с ней, он разыгрывал страстную любовь будучи при этом женат, а Иру держал здесь, на хипповском «флэту», в нежилой квартире первого этажа. На втором этаже обитала знаменитая пара хиппарей Паша и Маша. Их «флэт» был местом тусовки днем и вечером, но ночевать часто приходилось на первом этаже.

Так вот, в тот вечер Боцман явно был недоволен чем-то. То ли тем, что дома у него не ладилось, то ли Ирой, то ли моим с ней соседством.

Скандал, разгоравшийся за стеной, принимал серьезные формы. Я слышал крики, звуки борьбы. Видимо, Ира не хотела собираться. Я встревожился. Честно говоря, было от чего. Несмотря на мирные декларации, наше общество было по-звериному жестоким. Иногда жестокость доходила до полной дикости.

Но пока это была простая возня. Возможно, она оборвется – криком, хлопками пощечин или, того лучше, звуками любви, как уже часто бывало.

Однако через пару минут я услышал мужской крик, как будто Боцман попал сам себе молотком по пальцу, а через пару мгновений ко мне в комнату влетела Ира.


* * *

Внешне она была невзрачной. Такая обычная кудрявая девочка с третьей парты. Когда я впервые увидел ее, то подумал: «Ей не место среди нас». Не место среди ярких и убогих, среди уродливых и прекрасных.

Ира была обычным воробьем. Правильные черты лица, тонкий заостренный носик, серые глаза…

Сейчас, когда я тщусь воспроизвести ту призрачную жизнь, что разбилась на мелкие осколки, смешалась с дорожной пылью и исчезла во времени, я могу вспомнить многое, но не ее лицо. Я почти не помню ее лица.

Только тонкие, почти прозрачные руки с бледными ладонями и белыми пальцами. А в ее руках ярким пятном видится мне – Зеленая книга.


* * *

Был вечер, когда Ира вбежала ко мне в комнату.

Желтая, слабая лампочка, что горела под потолком, делала все окружающие предметы мутно-зыбкими. Но даже в этой зыбкости кровь на Ириных губах была видна отчетливо. Красный след, на верхней и нижней губе. И на щеке слева.

Она успела лишь сделать два шага и прижаться к противоположной от меня стене, как в дверь вошел Боцман.


* * *

Боцман был мужчина некрупный. И, как сейчас я думаю, не слишком уверенный в себе. Он делал вид, что покровительствует Ире.

Подтянутый и аккуратный, что в нашей среде было редкостью, а еще и властный, в комнату ко мне он зашел, как к себе домой.

– Пошли! – сказал он Ире.

Эта кровь у нее на щеке и губах… И вид испуганный, загнанный какой-то.

– Здороваться надо, – сказал я. – И разрешения спрашивать, когда хочешь зайти в чужую комнату. Приличные мальчики всегда так делают.

– Тебя спросить забыли, пионер, – ответил Боцман и, в два шага оказавшись рядом с Ирой, схватил ее за руку.


* * *

Я пытаюсь вспомнить, откуда в той квартире взялся ломик, и не могу. Да и имеет ли это значение?

Мы жили в неверном, зыбком, как мутный свет пятидесятиваттной лампочки, мире. В нем был хаос. Вместо ломика мог оказаться топор, вместо Иры любая другая хиппушка…

Я схватил ломик и ударил им по круглому столу. Грохот. Стол сложился пополам и развалился. Второй удар пришелся по венскому стулу – спинка брызнула фонтаном щепок.

Больше ломать мне было нечего, и я бросил ломик в Боцмана. К счастью, промахнулся. Вернее, ломик, ударившись о дверной косяк и отскочив, стукнул Боцмана в плечо и со звоном грохнулся на паркет.

Совершенно ошалев от содеянного, я вдруг спокойно сел на диван, сказав:

– Когда входишь, надо здороваться. – Будто именно невежливость Боцмана, а не избитая девушка, вызвала вспышку моего гнева.

Боцман держался за плечо и смотрел на нас. «Сейчас он поднимет ломик и…»

Но Боцман не стал ничего поднимать.

Он ошарашенно смотрел на меня, потом взглянул на Иру.

– Идиоты малолетние. Сейчас менты приедут!


* * *

Развернулся и вышел. А мы остались.

Я посмотрел на Иру, которая все еще жалась к стене.

– Менты не приедут. Участковый был в среду. Мы им до лампочки. Максимум Пашка проснется.

– Не проснется. Он в отрубе.

– Тогда и вовсе. Давай спать, – предложил я.

– Подожди, – сказала Ира. – Мне там страшно. Можно я посижу у тебя?

Я задумался. Отношения в нашей тусовке были вольные, но у меня только-только начался роман с вполне домашней милой девочкой Сашей, и я не хотел изменять.

– Нет-нет. Мы почитаем вслух, – сказала Ира. – Просто почитаем.

– Почитаем?

– Ну да. У тебя большой диван. У меня есть подушка и плед. И лампа. У меня там еще лампа есть. Маленькая. И мы выключим большой свет. Заляжем на диван, и я тебе почитаю. Хочешь?

Я вдруг подумал, что ничего лучше быть не может. Лампа. Подушка. Плед. Девушка. И что там еще? Ах да, книга.

– Что будем читать? Какую книгу?

– Зеленую, – сказала она и ушла в свою комнату.


* * *

Книга действительно была объемным фолиантом зеленого цвета. Ира удобно устроилась на диване, завернувшись в плед, и начала читать при свете лампы.


* * *

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога.

Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.

И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…»


* * *

Это было Евангелие от Иоанна.

Я никогда не читал и не слышал этого раньше.

Когда-то отец дал мне почитать редкую книгу – «Мастер и Маргарита», сказав, что в ней можно узнать и о Христе. Но тот герой понравился мне меньше всего. Это был жалкий и плоский в сравнении с Воландом и Бездомным персонаж, который что-то бормотал…

Той ночью же я услышал совсем немного, но уже на второй главе я понял, что тот, о ком повествует Зеленая книга, сильно отличается от персонажа Булгакова. Он отличался вообще ото всех, про кого я слышал и читал до сих пор. Человек, который… «сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул», был совершенно живой. Я не только видел и чувствовал все происходящее, но и понимал, что столкнулся с какой-то доселе невиданной правдой. С реальностью, которая точно существовала, но не имела с моим миром ничего общего. Я не мог этого выговорить и объяснить. Прямо сейчас, именно так, прямо сейчас Христос, точно такой, как в Зеленой книге, превращал воду в вино по просьбе матери. И прямо сейчас Боцман проходил медицинское освидетельствование в травмпункте. Прямо сейчас шел по воде и укорял маловеров, прямо сейчас наркоман Паша лежал этажом выше на кушетке, закатав себе что-то в вену, и в это же время Христос кормил хлебом пять тысяч человек. Прямо сейчас Боцман в отделении милиции писал заявление, и прямо сейчас воины сплетали венец из терна для Христа…

Все, что происходило в Зеленой книге, было самой настоящей реальностью. И эта реальность не только никак не соприкасалась с моей, но вдруг сделала мою жизнь какой-то ненастоящей, блеклой, уродливой.

На дворе была глубокая ночь, когда мы закончили читать. Я посмотрел на Иру и, желая скрыть потрясение, спросил…


* * *

– Это тебе, – сказала Ира. И дала мне Зеленую книгу. – За то, что защитил меня. Она теперь всегда будет с тобой.

– Почему?

– Потому что мы нашли друг друга. Мы тут все, как дети, которые потерялись. И ищут друг друга во тьме.

– Откуда у тебя это книга?

– Взяла из дома, когда убегала. Это книга отца…

– А он… – хотел было спросить я, но не знал как.

– Он священник. Поп, по-вашему.

– Он читал тебе эту книгу?

– Да.

– И ты все-таки сбежала от него? Или он умер?

– Нет, он стал пить. Я не люблю, когда он пьет.

– Многие пьют вообще-то. Некоторые торчат…

– Понимаешь, в его случае это было…

– Неправильно? – хотел помочь я.

– Нет. – Она покачала головой. И задумалась. – Понимаешь, мы так же с ним читали… И получается…

– Он как будто это все предал?

– Да.


* * *

Мы не спали ту ночь. И, надо ли добавлять, не притронулись друг к другу. Мы разговаривали о книге, я задал много вопросов, Ира, оказывается, многое знала…

– Кажется, я почти все понял, но вот эта женщина, с которой Христос говорил про воду… Там совсем тяжело…

– Тебе тоже понравилась эта глава? Про встречу с Самарянкой?

– Да, только она какая-то загадочная.

– «Вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную…» – процитировала Ира и вдруг широко улыбнулась. Улыбка на миг преобразила ее лицо со следами побоев. Она вся точно осветилась этой улыбкой.

«И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», – подумал я почему-то.


* * *

Милиция явилась под утро. Нас забрали.

Когда нас уводили, Ира шепнула, что, когда меня выпустят, я могу забрать Зеленую книгу себе. Она указала глазами на подоконник.

Да. Зеленая книга лежала там.

Иру вроде бы отпустили быстро, сняв показания. Меня же, как уже имевшего психиатрическую статью, отправили в пятнадцатую больницу.

Я вышел через пару месяцев, и дальше все было так, как я уже описывал в других рассказах. Я вернулся домой к родителям. Потом приехал на «флэт» к Пашке. Тот скончался от передоза. Мне удалось пробраться на первый этаж, но, уж конечно, Зеленой книги там не было. Глупо было думать, что Ирин подарок дождется меня в этом притоне. Он не дождался меня, как не дождалась и Ира. Она исчезла. Возможно, вернулась домой к отцу. Если честно, я надеюсь на это. Мне даже хочется досочинить что-то в этом роде. Но, пожалуй, не буду. В той жизни встречи и расставания навсегда были нормальным делом. В конце концов, мы оставались лишь детьми, ищущими друг друга во тьме…

Во тьме мы встречались и расставались, навсегда исчезая во тьму.

Тем же летом я крестился на дому у моей искренне верующей тетки.

Священник остался доволен моим знанием Евангелия. И почти никто не заметил, как я удивился, когда после свершения Таинства тетя вручила мне подарок.

Это была Библия «посевовского» издания. В обложке зеленого цвета.


* * *

Она теперь всегда будет со мной.




Противная обезьяна


Мне было четырнадцать, и я любил смотреть в предвечернее небо. Еще мне нравилось носить вельветовую кепку и поливать ее одеколоном «Ожен».

Мама ругалась: «Куда все время одеколон пропадает?» – но понюхать мою кепку не догадалась.

Мне было четырнадцать, и летнее предвечернее небо, всегда разное – фиолетовое с розовым, голубое и тревожное, – волновало меня.

Я любил смотреть на окна многоэтажных домов и думать, что где-то там живет моя любовь, именно та, что одна на всю жизнь. И стоит ей сообразить и выйти – а тут как тут на скамеечке сижу я, в кепке, залитой одеколоном.

Но небо, тревожное и далекое, странное и величественное, нравилось мне больше всего.

Было время, когда ко мне на скамейку подсаживался длинный бородатый мужчина – ухажер тети Веры. У тети Веры было несколько ухажеров. Не вместе, конечно, а поочередно. И вот один из них, тот самый, бородатый, был режиссер.

Так как вокруг все считали меня склонным к актерству, но слишком нервным, то тут же рассказали, что вот этот длинный бородатый – «настоящий актер-режиссер с телевидения».

Звали его Михаилом. Когда он видел меня, сидящего на скамейке, то обязательно морщился, как будто глядел на жабу с оторванной лапой.

Морщился, но все равно подсаживался. И начинал тихим и вкрадчивым голосом говорить:

– Все в действии надо выражать, понимаешь ты. Нельзя без него. Невозможно.

– Понимаю.

– Действие – оно, брат, залог всего. Что ты ни выражай.

– Понимаю.

– Вот что ты хочешь выразить, как творческая личность?

– Не знаю. Я вот все на небо смотрю. Хочу его выразить.

– Это можно. Через действие…

– То есть как? – Я и вправду заинтересовался. Как через какое-то действие выразить небо.

– Ну, два человека, спорят. У одного телескоп. Другой, понимаешь, романтик… получается конфликт…

Мне стало скучно. Я сидел и смотрел на окна, и за каждым из них, возможно, жила моя будущая любовь.

Однажды я побывал у тети Веры в гостях. Ей было около тридцати, и она неизменно жила с одним из кандидатов в мужья. Когда мы с родителями пришли по приглашению тети Веры, дабы поддержать интеллигентное общество, на ее день рождения, в кандидатах ходил как раз он – дядя Михаил, актер-режиссер.

– Учился у Хейфеца, – тихо сказала мне тетя Вера. Я не знал, кто это, но сделал вид, что потрясен.

Тетя Вера между тем сияла. Я все пытался понять, что в ней изменилось, кроме красного платья. Потом заметил, что она накрашена и сильно надушена. Была она худа и невысока. Из тех женщин, которые вроде ничего себе. Но мне она нравилась, конечно. Собственно, в четырнадцать лет мне нравились буквально все взрослые женщины, кроме тех, у кого излишний вес, и совсем старушек.

Но в тот вечер тетя Вера была неотразима. Пока все выпивали белое вино (так тетя Вера и говорила: «Хотите белого вина?» И, так как другого вина на столе не было, то все хотели именно белого) и говорили тосты, мои родители из вежливости оставались в гостях, но как только народ перешел к растворимому кофе, сослались на трудный завтрашний день и заторопились домой.

Мне же разрешили остаться. Благо жили мы в том же подъезде двумя этажами ниже…

Во время кофе все достали сигареты. Зачем-то выключили свет, оставив горящим желтый торшер. Включили пластинку Джо Дассена. Гости начали танцевать.

Дядя Михаил сидел и курил. Тетя Вера, присев рядом на ручку кресла, что-то шептала ему. Причем мне показалось, она настаивает. Объясняет. Просит. При этом она все время поправляла ему воротник рубахи.

Но дядя Михаил курил и иногда отрицательно качал головой на ее слова.

Тогда тетя Вера встала и подошла ко мне.

– Что же ты не танцуешь? – спросила она и, схватив мою руку, потянула меня танцевать.

Я был не против. Единственное, танцевать было трудно, потому что тетя Вера очень прижималась.

Я удивился. Неужто она влюбилась в меня? Вела она себя именно так. Время от времени, танцуя, я видел дядю Михаила. Он курил и, бросая взгляды на меня, морщился, как обычно.

А мгновения тянулись, и я все думал, когда же тетя Вера заговорит о своей любви…

И вот она действительно губами приблизилась к моему уху и прошептала…

То, что она прошептала, было в тот момент настолько странным, что я помню и слова, и интонацию до сих пор.

– Джо Дассен умер, – сказала она. – Но он навсегда останется в наших сердцах.

И тут музыка кончилась.

Я отпустил тетю Веру и сел на место. Она зачем-то пошла на кухню. Я отхлебнул остывший уже, горький кофе. И не заметил, как ко мне подошел дядя Михаил. Он тоже наклонился и тихо сказал мне:

– Противная ты обезьяна.

И сел на место.

Я совершенно не знал, что делать. И когда все гости стали собираться, ушел и я. Если бы тетя Вера любила меня, то, наверное, остановила бы. Но она только сказала:

– Пока, заходи к нам еще.

На следующий день дядя Михаил опять вышел во двор с сигаретой и, поморщившись, присел со мной рядом.

– Есть ответственность личности перед зрителем, – сказал он. – Морально-этические критерии. Это основа.

Я не понял, но кивнул.

– Слушай, а что от тебя так одеколоном воняет? – спросил он. – Ну нельзя так. Ты же ведь мужчина все-таки… а не какой-нибудь там… ты ведь не какой-нибудь там?

– Нет, – ответил я, – не какой-нибудь.

Я встал и пошел к подъезду.

– Погоди ты, личность! Ты что, обиделся?

– Нет… – Я помолчал. – Мне кажется, тетя Вера вас не любит. Это она все от безысходности.

Дядя Михаил не разозлился. Просто вдруг посмотрел на меня удивленно.

– Слова-то какие знает. – И повторил, точно пробуя слово на вкус: – Без-ыс-ход-ность…

– А еще, – сказал я, – я не какой-нибудь. Просто кошка наша, Муська, мне кепку обоссала. Вот я и лью одеколоном. А то запах не отстирывается.

Зачем я это сказал, не знаю. Как не знаю, какое впечатление произвело на актера-режиссера мое откровение.

В следующий раз я увидел его только по телевизору. Он играл джинна в детской передаче по третьему каналу.

А у тети Веры появился другой. Дядя Василий. Про которого она восхищенно сказала мне, что он физик. Ученый.

Но мне было все равно. Я совсем не ощущал себя противной обезьяной, но меня очень волновал вопрос: кто же я на самом деле? И еще меня волновали светящиеся окна соседних домов, за которыми, возможно, жила моя единственная, вечная любовь.

И небо. Синее и фиолетовое. В розовых прожилках. Бесконечное предвечернее небо.




Дойти до моря


Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается.

Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает.

Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа.

И не слишком, кстати, приятные.

Кричит на них почем зря.

– Ну пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать.

И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел.

Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть?

Но она бредет, опираясь на палку.

А иногда в порыве злобы бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге:

– Пошла! Пошла, говорю.

Упрямая старуха.

Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме.

– Как же, Сильевна это, – рассказывают. – Характер противный. Ругача-а-а-я!

– Сильевна?

– Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы.

– Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Недаром же сказано – прилепись, мол, к мужу. Вот Петька – чудо был. Такой мужик!..

И я узнаю о Петьке…

…Старушки наши благообразные, тихие одуванчики, приободряются, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем.

Лица светлеют, а слова теплеют.

– Да, Петька, Петька… Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет.

– Слово? – спрашиваю.

– Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет – точно поцелует.

– Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый.

И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, которые вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал.

– Душевный, а полюбил стервь.

– Может, и не полюбил. Просто сунулся по молодости, а дальше что – порядочный мужик был, страдал…

– Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей.

– Может, она красивая была? – спрашиваю.

– А и ничего себе. Так гожая.

– Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь.

И бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла…

Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже.

Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно чересчур добрым, почти до бесхарактерности преданным и одновременно физически сильным. Вот от бесхарактерности этой и переехал он жить ближе к заводу. В панельную пятиэтажку. Переехал куда не хотел. Он-то вырос в частном секторе в своем доме. Любил на маленьком участке розы сажать-поливать. И росли они в местном климате огромными благоухающими кустами…

Но Сильевна, как всегда, победила. Дом продали брату Петьки в рассрочку. Деньги потратили на хорошую гэдээровскую мебель да остатки прожили.

А квартиру получили от завода Петькиного, где его ценили.

Ходить на работу стало близко, а розы…

Клумбу Петька быстро организовал рядом с подъездом, отгородив угол шинами. В тенистом дворе розы росли плохо. Редкие листья, еще реже цветок-другой. Палки. Но под неусыпным Петькиным контролем не умирали. А с годами так и вовсе превратились в крепкие невысокие кусты…

Сильевна всегда ругала Петьку и за вот эту дурацкую страсть к цветоводству, и за общую какую-то бесшабашность с бесхребетностью, и за…

Всегда находилось за что.

Петька же в ответ шутил и шел на поводу. При этом розы не бросал.

Как не бросал и стервь, которая, по мнению всего поселка, губила своей стервозностью отличного парня Петьку.

Но сгубить его было нельзя. Разве что расстроить. Это ей удавалось.

А так жил он и будто не замечал, с кем живет. Веселый бежал на завод. Веселый возвращался с завода к своим розам и к ней, Галочке.

– Ты, Петька, смотри! Всем на заводе заказы давать будут. Уж не профукай!

– Не профукаю, Галочка.

– Не профукай, говорю, а то, знаю тебя, опять уступишь какой-нибудь фифе вашей. Смотри!

– Да уж только раз! У нее, чай, вон двое. Мальчишки. Ей нужнее.

– Смотри, говорю. Мальчишки у нее. Нам мяса тоже надо. Она вон неизвестно от кого нагуляла…

– Чего это неизвестно, Галюнь. Известно. Посадили Серегу.

– Вот я и говорю, не надо неизвестно от кого детей носить. Ворье.

– Трудно женщине одной.

– Это мне с тобой, шалопаем, трудно! Другие вон. А ты!

Петька замолкал и думал о чем-то, мрачнел ненадолго. А потом взгляд его опять теплел.

– А что, Галина Васильевна, коли опять мясо в заказе будет, заготовим мы с тобой знатный шашлык и пойдем к морю.

– Чего это. Все ты сашлык, сашлык! Да на море.

– Мясо в уксусе замачивается. С луком, говорю. И жарим на углях. Технология!

– Не люблю я море! Воняет там гнилым.

– А коли ветер? Дойти до моря вдвоем уже дело, Галюня. От моря добреют…

Но вместе на море дойти так и не привелось.

Заказы исчезали на их пятиметровой кухне, деньги пропадали в загашнике.

А Петя неизменно ходил на завод и с завода, сопровождаемый грустными взглядами местных барышень.

Они старались как-то сойтись с Петей, и вовсе не для тайных утех. Просто разговор с ним был для всех радостью и даже как будто отдыхом. А он не отказывал никому ни в помощи, ни в разговоре.

Красивый, добрый, бесхребетный.

Если б не она, то все бы раздал, всем бы помог да по рукам и пошел. И пусть стервью кличут.

А он как будто бы и вправду, пока жив был, смягчал ее. Умел как-то подход найти.

И когда они после ругани, разговоров и любви засыпали под утро на полуторной кровати рядом, то она становилась совсем другой, обвивала его, как трава ствол дерева, прижималась и шептала:

– Эх ты, Петька-шалопай.

– Нам бы мальчика, Галюнь…

– Куда – сюда, что ль?

– Да хоть бы и сюда, потеснимся.

– Спи уж, потеснится он. Вот дадут от завода чего побольше площадью, тогда…

– В доме-то лучше было, просторнее.

– Еще что?

– А еще нам с тобой до моря бы дойти, шашлык, понимаешь…

– Хорошо, вот премию получишь…

Прошел уже не один десяток лет с тех пор, как умер Петька, а его все вспоминают.

На рынке и в храме бабульки, да и мужики – те, что выжили после девяностых… Точно Петька этот оставил какой-то след, что-то такое сделал, что вспоминают они все, да не говорят.

– Хороший мужик был. Душевный.

– Душой ласковый.

И умер Петька не по пьянке. Опять помогал на втором этаже антенну закреплять. Лестница деревянная подломилась. Упал, спиной ушибся.

Домой сам пришел. Лег, таблетку анальгина попросил. Ночь простонал, а к утру и глаз не открыл.

И сказал только странное, в бреду, наверное:

– Галюнь, скажи Васе, что там, во дворе, у сарая, я хороший инструмент запрятал, хотел его пользоваться научить, как вырастет.

– Какого Васю, какой сарай, какой инструмент, от кого запрятал?

Она не понимала, что Петя помирает, думала, отлежится.

– От тебя. Ты бы не позволила…

Но не было ни сарая, ни инструмента, а кто такой Вася, она так и не догадалась.

Похоронить Петьку помог весь поселок.

Потом, уже после похорон, она пересчитывала деньги, которые ей дали Петины друзья с завода и из поселка. И поразилась, какая огромная сумма получилась, можно было купить новую мебель даже… И после девятого дня она все доставала деньги и пересчитывала, сама уже не знала зачем.

А беда с ногами у Гали случилась позже. Когда вдруг увидела она то, что знали все уже больше года. Розы Петины засохли. Превратились в палки. Умерли вместе с ним.

В прошлой жизни она их не любила. Не смотрела, отворачивалась, не поощряя мужнину блажь.

А тут увидела. И закричала. И упала, точно по ногам ей палкой ударили…

Соседи услышали крик, выбежали, понесли домой.

А она их ругала. Точно прорвало ее, точно возненавидела она всех, весь мир и себя прежде всего. И ноги свои, которые с тех пор стали слабые, едва двигались, волочились. И она била их палкой, как бездомных собак. Как врагов.

Но лежать дома отказывалась. Каждый день шаг за шагом она шла куда-то, орала, ругала всех прохожих.

Лупила палкой по ногам. Потому что больше достать никого не могла. Животные и люди сторонились в ужасе.

Бабки в храме рассказали, что кричит она, злится, потому что никак не дойдет.

– Злоба стервь держит на земле. Угубила Петьку.

– Врача бы вызвала, был бы жив. Сама знает.

– А куда она ходит каждый день?

– До моря. Да не дойдет. Это ж два с лишком километра.

– Может, ее довести? – спрашиваю.

– Нет, – машут рукой бабульки, – она не согласная. Получишь клюкой. Она уж так много лет на прогулки ходит. До магазина ли, дальше, и как домой-то потом приползает?

– Кто знает… одно слово, стервь.

Я тоже боюсь подойти к этой старухе.

Которая каждый день ругает и бьет свои ноги.

Которая каждый день, еле передвигаясь, бредет до моря.

И не может дойти.




Беби, живи


– Папа, поиграй со мной, – попросила пятилетняя Наташа. И выложила на кровать пару своих любимых кукол. – Эту зовут Бьянка, а эту Беби.

С одной стороны, то, что поутру не надо вылезать из постели, обрадовало меня. Но с другой – раз появились куклы с именами, то явно придется играть в ролевые игры. А я с возрастом как-то утратил энергию и такую способность…

– Давай поиграем, – говорю.

Я совсем не могу отказывать дочкам. А они пользуются этим. С тоской приготовился говорить кукольным голосом за Бьянку.

– Пап! Нужно надеть на Беби платье! У нее как-то снялось.

Снимать и надевать платья я еще не разучился. Особого рвения не нужно, а опыт как раз пригодится.

Не тут-то было.

Как Наташа умудрилась снять с куклы платье, которое, видимо, по мнению разработчиков, должно было быть на ней всегда, это один вопрос. Как надеть платье, которое и снять-то невозможно?

– По-моему, Беби здесь холодно, без одежды, – сказала Наташа.

– Сейчас. – Я попытался натянуть платье на куклу через голову. Не налезло. – Сейчас.

Потянулся и прикрыл форточку.

– Все равно ее надо одеть. Посмотри, какое красивое платье!

– Да, малыш. – Я попробовал напялить платье на Беби снизу. Мешали пухлые и кривые кукольные ножки. – Как ты его сняла-то вообще?

– Не знаю. – Наташа пожала плечами. – Пап, а Беби сейчас не больно?

– Да нет! – ответил я и на всякий случай прекратил сдавливать Беби грудную клетку. – Я просто хотел прижать руки… Может, поиграем пока без платья?

– Паааап, ты что? Например, Беби и Бьянка пойдут гулять. И одна девочка без платья. Как ты себе это представляешь? – спросила Наташа, явно подражая маме или бабушке.

Я представил.

– Ну, представить-то я могу. Допустим, они идут на пляж. Она уже сняла платье. А Бьянка постарше. Стесняется снимать платье по дороге. Как тебе такое?

– Все хорошо, папа. Но сейчас зима. На пляже прохладно. Можно заболеть гайморитом.

– О! И мы будем лечить Беби! Сделаем промывание. Кукушку!

Наташа подала мне платье.

– Может, просто не ходить зимой голой?

– А она морж!

– Пап! Беби – кукла-человек, а не кукла-животное! Давай просто наденем платье!

Я сдался и принялся одевать Беби. В голову мне пришло два варианта. Первый: распороть платье там, где должны быть застежки или молния. Я стал вспоминать, как однажды пытался в самый важный момент расстегивать такую молнию и никак…

– Пап! Ты все сидишь, думаешь и совсем не играешь!

– Что лучше сделать, застежки или молнию? – спросил я в надежде отвлечь Наташино внимание теоретическим разговором.

– Лучше бы мне не снимать с нее платье, – вздохнула Наташа. – А ты, папа, умеешь шить?

– Нет. Вот распороть я бы, наверное, смог.

Перспектива вставать с кровати и идти искать ножницы, нитку и иголку не радовала.

– Есть второй вариант… – сказал я и задумался. Да, был второй вариант. Платье не надевалось на Беби, потому что мешали руки.

– Какой вариант?

– Мы сделаем Беби небольшую медицинскую операцию.

– Папа! Ты оторвал ей руку! – вскрикнула Наташа. – Ей же больно!

– Что ты! Это же медицинская операция. – Быстро, чтобы Наташа не успела возразить, я отвернул у куклы руку. Потребовалось лишь небольшое усилие. – По показаниям. Сейчас мы… – я задумался над медицинским термином, – отсоединим ей вторую конечность и потом наденем платье и пришьем все обратно.

– Ты забыл наркоз.

– Нет, что ты, – соврал я. – Наркоз я сделал. И местный, и общий. Как можно отры… ампутировать руки без наркоза. Представляешь, как бы ты орала, если бы тебе отрезали руку совсем без обезболивания?

Наташа представила. Пока она замолкла, я осуществил первую часть плана. То есть отложил оторванные руки. И попытался одеть Беби. Не пролезала голова. Как они вообще делают этих кукол?!

– Пап, а разве так можно? При наркозе голову отрывать?

– При наркозе можно, сейчас и не такие пересадки делают!

Теперь платье легко наделось. Я воодушевился.

– Почти готово. Беби в платье!

– Но пока она без рук и головы. Ты сделаешь ей пересадку обратно?

– Конечно! Легко! Нам же надо успеть, пока держится наркоз! Представь себе, ты отходишь от наркоза, а голова лежит отдельно! Ты такая думаешь: как хочется пить! Начинаешь шарить вокруг себя руками, а рук-то и нет! Они отдельно! Ха-ха.

– Папа, пожалуйста, приделай Беби руки!

Я ошибся. Руки приделать было сложно. Казалось бы: вот дырка в плече, вот рука с простым креплением. Когда я производил ампутацию, то подумал, что починка займет не более пяти минут. Не тут-то было. Края отверстия в плече загибались, кривились, подламывались, но никак не хотели принимать в себя руку. Наконец вроде удалось.

– Пап, смотри, платье застряло в плече.

Действительно, ткань как-то затолкнулась внутрь.

– Это ничего, – растянул губы я, изображая Улыбку Уверенного Отца. – Мы сейчас все легко исправим.

Это было действительно легко. Я просто потянул за подол, и ткань вылезла. Но вместе с ней опять выпала рука.

– Папа, операция прошла неудачно? – спросила дочка.

– Все удачно! Сейчас я вставлю, сейчас…

Я пытался и так, и эдак. Вкручивал, но рука просто проворачивалась. Сильно нажимал, но от этого лишь деформировалось туловище. Пытался протащить руку изнутри, через дырку от головы, но мешала растопыренная Бебина ладошка.

От напряжения я вспотел. Хотелось принять душ.

– А Беби не умрет? – спросила Наташа.

– Нет, конечно! От чего? – Рука куклы в очередной раз сорвалась и упала. – От болевого шока, что ль?

– Я не знаю, – ответила Наташа. – Сколько можно существовать без головы под наркозом? Папа, а что такое болевой шок?

Я не ответил. Только пробормотал:

– Сейчас все прикрутим на место. Просто терпеливо подожди. Это лишь обычный наркоз.

Наташа села рядом, принялась терпеливо ждать и запела песню на мотив «Солнечный круг, небо вокруг», знакомый ей с детства:

– Беби, живи! Не умирай! Это обычный наркоз лишь!..

Рука наконец встала на место.

– Смотри! – крикнул я. – Вот видишь! Получилось.

– Ура! – ответила мне Наташа. – Надеюсь, с головой будет так же просто!

С головой оказалось так же тяжело. Там крепление было пожестче. Только вот когда наконец раздался щелчок (похожий на хруст позвонков) и голова встала на место, у Беби отпала левая нога.

– С головой все же лучше… Даже без руки и ноги, – успокоила меня Наташа. – Главное, что наркоз пока не отошел.

– Главное, – говорю, – что мы платье надели. И теперь Беби может идти купаться зимой.

– Да! – обрадовалась Наташа. – Давай, пап, вставляй руку и ногу…

В юности я один день работал на автосервисе. Мой отец, который трудился там полжизни, хотел пристроить и меня. Но к вечеру прогнал. Я сломал какую-то деталь, которую, по его словам, невозможно было сломать. К технике у меня склонности не оказалось. Отца я разочаровал, кажется, навсегда…

Однако с ногой и рукой куклы я через полчаса справился. Мне было страшно навсегда разочаровать дочь.

Она, устав ждать, ушла играть с другой куклой. А когда вернулась и я передал ей Беби, со всеми конечностями на нужных местах и в платье, Наташа протянула мне Бьянку:

– Вот, – сказала она. – Я мыла Бьянку в ванной, и в нее залилась вода. Нужно оторвать ей голову и вылить. Если можно, под наркозом…




Со временем


Когда я просыпаюсь утром и, не вставая с постели, открываю занавеску на окне, то слышу море. Особенно хорошо, когда залив штормит, но даже в штиль я слышу его. Как будто Аня шепчет мне: «Дурак! Какой же ты дурак…»

И от этого мурашки по коже.

А она шепчет, шепчет…

И под шепот моря я иду на кухню и готовлю макароны на завтрак. Я люблю макароны на завтрак.

Раньше, давно, макарон было мало. С дырками, без дырок и ракушки. Всего три сорта.

А потом, со временем, появились разные макароны. Всякие итальянские, и румынские, и наши. Бантики, конвертики, короткие трубочки и гнезда.

Однажды я купил тонкие, как нитки, макароны, которые назывались «анжели капелли». Или «капелли анжели». Я забыл. Было написано по-иностранному, но я посмотрел в интернете, как переводится. Знаете как? Прическа ангела.

Вот. Я люблю есть на завтрак прическу ангела с сыром. А если прически нет (в продмаге она пропала со временем), то я ем поочередно трубочки, конвертики, бантики и спагетти.

С сыром, конечно.

Мне никогда не надоест шепот моря за окном и макароны с сыром на завтрак.

Еще давно, я жил в детдоме, там макароны давали только на ужин. Зимой с суховатым мясом, а летом с овощной подливкой.

Я спросил на кухне: «Почему нельзя летом давать макароны с мясом?»

А повариха тетя Маша говорит: «Летом, – говорит, – с мясом нельзя по ГОСТу. Летом, мол, вы все потравитесь с этой тухлятины».

Ну, я еще спросил: «А со временем можно будет делать макароны на завтрак, пусть и с кабачковой подливкой?»

Она говорит: «Вот школу закончишь и ПТУ, пойдешь работать, будешь круглый год макароны жрать».

«Со временем, – говорю, – мечты сбываются».

«Чего ты заладил, – говорит, – со временем, со временем, вот зубы на полку положишь, и будет тебе со временем».

Она была права. Не то чтобы я после детдома зубы на полку положил, но макароны мог есть всегда.

Окрошку нельзя зимой, а летом – макароны с мясом.

Теперь мне макароны с сыром можно всегда.

Макароны с мясом я разлюбил. У меня никак не получается сварить кусок мяса, чтобы, провернутый, он был таким же жестким и хрустящим, как у нас в детдоме.

А тереть сыр в макароны меня научил Вася.

Вася мой друг.

У него есть сестра Аня. Мы зовем ее Анка. Почему, я не знаю. А Вася еще добавлял: пулеметчица.

И хотя Вася и Анка давным-давно уехали из нашего городка, но я их помню. Они настоящие друзья.

У меня теперь много друзей по работе. Я – сантехник, работаю по району. У сантехников всегда много друзей.

Не все друзья одинаковые. Таких, как Вася и Анка, у меня уже нет, и хоть им я не делал сантехнику, но дружили мы крепко.


* * *

Первой уехала Анка. В смысле Аня.

Уехала учиться. Я говорил ей: «Зачем? Можно же учиться здесь». Например, у нас есть техникум, где учат парикмахеров. И еще стипендию дают. Пять тысяч, между прочим. Когда я прохожу мимо техникума, то всегда замедляю шаг там, где первый этаж, слева на углу. Все самые красивые девчонки учатся там. Я бреду под окнами и слушаю, как они болтают. Чирикают, как птицы.

Однажды я шел под окнами, а они курили в форточку. Видимо, нарушали закон, у нас нельзя курить в помещении. Я думал сказать им это, но решил пройти мимо. Нельзя вмешиваться в личную жизнь.

А они говорят:

– Иди сюда, мы на тебе полубокс отрабатывать будем.

А я говорю:

– Я не люблю, когда на мне бокс отрабатывают. Тем более вы курите в помещении, а это спортсменам нельзя и законом запрещено.

А они сигареты попрятали и говорят:

– Иди, мы тебя пострижем! Бесплатно!

И я согласился. Хотя мне это было очень трудно. Слишком много красивых девушек сразу. И все шутят.

Но потом я даже привык. К концу стрижки. И все ждал, что они меня опять позовут. Всегда с работы и на работу ходил мимо тех окон. Но они что-то не позвали.

Жалко. Все самые красивые девушки – парикмахеры.

Я говорю Анке:

– Анка, шла бы учиться на парикмахера. Ты очень подходишь.

– Во-первых, – отвечает, – я не Анка, а Аня, а во-вторых, почему это ты думаешь, что парикмахер – это то, что мне нужно?

– Все самые лучшие девушки там, – говорю. – А потом, вот ты уедешь, там выйдешь замуж и не вернешься.

– Может, и так. А ты что же, будешь жалеть?

– Да, – говорю, – мы могли бы пожениться со временем.

А она как захохочет.

– Да разве за друзей замуж выходят? Мы ж с детства вместе, я знаю, говорит, где у тебя заплатка на трусах и какие ты программы смотреть будешь, если на телевизор накопишь.

– Я тоже знаю, – говорю. – Все же ты подумай. Уедешь, а, может, там из окна не будет слышно море.

– Никакой романтики, – говорит. – Парикмахерские курсы и море.

– Зря ты так. Там лучшие девушки. А море… – говорю я и во рту у меня становится сухо. – Можешь прошептать мне что-нибудь на ухо? Это не будет ничего значить.

– Конечно, не будет, – говорит она и наклоняется к моему уху.

Она так близко, что я чувствую сладковатый запах дезодоранта, созданного специально для женщин.

– Дурак, – шепчет и моему уху становится щекотно. – Какой же ты дурак!

– Вот! – говорю я. – Так и шепчет море. Прям мурашки по коже. Теперь я всегда буду слушать море, а слышать твой шепот.

– Учился бы ты у настоящих парней, – говорит Анка. – Настоящий парень поехал бы вслед за девушкой, если бы любил.

– А зачем настоящий парень поедет за ней? Если бы она любила настоящего парня, то осталась бы и закончила парикмахерские курсы, например.

– Дурак. Просто дурак.

Это теперь мне будет шептать море по утрам.

Она уехала и не вернулась.

Вася тоже уехал. Но если Анка рванула в Москву за настоящим мужчиной, хотя, по ее идее, это настоящий мужчина должен был ехать за ней, то Вася – потому что был недоволен.

Странно. Вася всегда был всем недоволен. То школой, то учительницей, то их с Анкой родителями, то еще чем-то.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=51790804) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения